— Идти надо, любая. Не видать насады. Чай мечутся по Лугани, нас кличут, — не стал пугать и печалить Нельгу тем, о чем думал. — Ежели сейчас двинемся, так к ночи и дойдём до городища. Посветлу с пути не собьемся.
— Не хочу… — в рубаху его вцепилась. — Останемся, Некрас! Давай здесь будем, а?
— Я бы и сам не двинулся, токмо без хлеба мы тут с тобой долго не протянем. Голодная? Медовая, идти надо, — заглянул в глаза зеленые, приметил в них тоску и испуг. — Что ты? Боишься? Кого, Нельга?
— Никого… Идем, коли надо, — соврала, а Некрас и приметил.
— Что скрываешь, молчунья? Все равно ведь дознаюсь, лучше сама обскажи! — навис грозно, брови свел к переносью, пугал медовую.
Она только улыбку кинула слабую, обняла теплой рукой его шею и поцеловала крепко и сладко. Некрас дух перевел, усмехнулся.
— Ну, коли так, тогда молчи. Мне же лучше. За каждое слово не сказанное целовать станешь? Так согласный я, чего уж.
Встал, потянул за собой девушку. Огляделся, прихватил ее сапоги и подал обуваться. Сам свои натянул, да и притопнул лихо.
— Нельга, вот завидую я тебе. Такого жениха заполучила, а печалишься. Ты токмо глянь, собою пригож, крепок, ростом высок. Чего же глаза-то у тебя слезливые?
Она осмотрела его с головы до ног, брови возвела высоко:
— Пригож? Тебе кто сказал-то, а? Не верь, Некрас, обманули тебя, запутали, — ухмыльнулась и пошла себе к соснам, сквозь которые виднелась вдалеке прореха, а стало быть, дорога рядом.
— Чего-о-о-о? Стой, стой окаянная! — побежал за ней, догнал, рядом пошел. — Ай, не разглядела? Так сей миг покажу наново!
Давай с себя рубаху тянуть, мол, вот я, гляди-любуйся. Она не снесла его дурачества и засмеялась весело, а Некрасу того и надобно. Печаль-то ушла, слетела с нее.
— Болтун, ой, болтун, — выговаривала, а голос нежностью сочился. — Оденься, Некрас, ведь смотреть смешно.
— Да ну-у-у? Давеча не сильно ты и смеялась, медовая. Ласкала-то горячо. Скажешь, не нравлюсь? — бровями поиграл потешно, сунулся целовать.
Она снова смеялась, а он целовал, и разумел — сей день запомнит на всю свою жизнь. И смех ее колокольцевый, и поцелуй смешливый, и радость эту дурную, пьяную, любовную.
Выбрались на дорогу скоренько и пошли себе. Некрас вьюнком вился вокруг Нельги: смешил, дурил, безобразничал. Рад был, как подлеток тому, что смеется она, счастливится. И знал наверняка, понимает она все, инако не стала бы смотреть так горячо, не подходила бы сама так часто, не целовала бы его.
А вокруг отрадно. Солнце нежным стало, нежгилвым. Луга окрасило цветом мягким, предвечерним. Сколь глазу видно — небо синее, облака легкие и травы с цветами. Справа Молог бежит привольно, прячет за высокими ровными соснами мощь свою бешенную. Слева вдалеке лес виднеется — темный, зеленый, густой. Дорога-то ровная, ноги-то молодые, проворные — иди, да радуйся. Они и радовались, счастье ухватили и разумели его сей миг. Такое редко бывает, когда все одно к одному сходится и понимается.
Некрас все выспрашивал у Нельги об отце, матери, а та отмалчивалась. Но пару слов, все одно, обронила. Поведала, какой мать была ласковой, а отец сильным и мудрым. Как учила матушка травы разбирать-разуметь, а батюшка на торг с собой брал, дарил бусиками девичьими, да пряниками инбирными. Вспомнила дом свой — светлый, просторный — начала уж было о бортях, но запнулась и умолкла надолго.
Некрас с расспросами не кинулся, понял — не ко времени. А вот сам болтал — не остановить. Все обсказал: о детстве своем, о Решетове, о том, как двух старших братьев забрали к себе светлые боги до времени. А пока говорил, понял, что Нельге врать не может, чует она, не откликается на дурость всякую и блажь, которая иным девкам слаще мёда. С того полюбил еще больше, а все потому, что настоящим был с ней: не обманывал и не прикидывался иным кем-то.
Шли долго, ходко, а меж тем сумерки пали.
— Медовая, места-то узнаешь? — остановился, и Нельгу придержал на руку.
— Ключ? Старовешенский?! Некрасушка, дошли никак? — на шею бросилась.
Он подхватил, обнял, прошелся ладонями теплыми по упругому телу, себя распалил, да и Нельга качнулась к нему, трепыхнулась податливо. Некрас сдержался, стерпел, улыбнулся только тому, что медовая вздохнула обиженно, когда он руки свои убрал.
— Пить хочется, сил нет… — огляделась. — Идем к ключу, а? Вода сладкая.
— Идем нето, медовая, — за руку взял, потянул за собой.
Ключ прозрачный бил из-под земли, поблескивал в сумерках и прохладой манил. Пили долго, плескались потешно, а потом Нельга и сказала то, о чем сам Некрас думал:
— Вот таким тебя и запомню. Веселый, пригожий, ласковый. Некрас, родимый, спаси тя… За любовь твою, за радость. Пусть боги светлые хранят тебя, нежат. А я помнить буду этот день до самой нави.
Напугала его крепенько: глаза зеленые тоской подёрнулись, губы румяные не улыбались. И ведь говорила так, словно прощалась!
— Во как! Медовая, я тебе за всю-то жизнь еще и надоесть успею. С чего речи такие? — сунулся к ней, цапнул за подбородок, лицо ее к своему поднял. — Утресь жди. Все придем на подворье твое. Мать с отцом и я. А уж после стыка, как князь с Рудными утекут, так и в Решетово подадимся. Насаду мою поглядишь. Нельга, очнись. Да что с тобой?
— Поцелуй меня…Крепко, — и к себе потянула.
Целовал, голубил, а на сердце печаль упала.
До Лугани дошли ночью глубокой. Тишина над городищем, покой, только псы брешут, да ярятся на редких ходоков.
— Нельга, так утром жди. Слышишь? — обнял, к забору прижал и улыбнулся, блеснул белыми зубами в темноте. — Вот на этом самом месте ты меня впервой и приласкала, медовая. По сей день помню, как укусила. Злая ты, а все равно люблю.
— Не пойду я за тебя, сказала уже. Некрас, миленький, поверь ты мне и уезжай. Забудь обо всем, — говорила страшное, а целовала жарко.
— От тебя уедешь, как же… Жди, сказал! И всё на том! А ежели еще раз такое скажешь, и целовать вот так станешь, то вовсе не отпущу. Всю ночь стеречь стану и не абы как, а на лавке, медовая. Не вырвешься, верь мне.
Смех ее в темноте прошелестел отрадно, взвил в Некрасе разное: любовное, плотское, нежное. Но отпустил девушку, хоть и с трудом. Смотрел, как пошла она к домку, как дверь отворила и скрылась за ней, будто спряталась от него.
Потоптался, повздыхал, да и зашагал к дому, где родичи ночевали. Не иначе тревожились, что сын долго не возвращается. Дорогой думал к Тишке заглянуть, в морду сунуть, но рассудил, что тот от него никуда не денется и успеет еще получить по зубам крепенько. А уж когда — поутру или вечерней порой — то неважно вовсе. Чай кулаки-то у Некраса за ночь не скукожатся!
Глава 28
Радомил поглядывал на брата весь тот день, что шли верхами до Лугани. Лютый он, борзый, заматеревший. И то верно. Крови немало пролил Военег Рудный. Посёк людей тьму, и еще собирался. Ехал на коне своем гордо, смотрелся ни много, ни мало князем. Башка гладко оскоблена, с макушки длинная коса свисает*. Шрам поперек щеки и брови кустятся, как у отца.
