Искры сыпали мечи, пели песню свою горькую. Толпа стонала, охала, ждала конца кровавого. А Некрас молил богов, молил…
Останься, любая, живи
Из-за меня не лей ты слёз
К себе ночами не зови
Меч ворога меня унес
За яви грань, и в пустоту
Где нет тебя, лишь только пыль
Я стану ждать свою мечту
Всё в нави превратится в быль
Мы вместе будем по лугам
Бродить вдвоем рука в руке
Не здесь, не здесь, а только там
Мы снова встретимся в реке
В реке Времен, себя яви
Я буду ждать на берегу
Лишь сына Званом назови
Я буду знать, и ждать смогу
Меня ты помни, не грусти
Не омрачай печалью глаз
Пришел конец тому Пути
Что боги дарят только раз…*
Очнулся от боли, что ожгла сильно плечо — подрезал ратный, не сжалился, но и уставать начал! Прав был Радим, ох как прав! Некрас будто воздуха глотнул наново, глаза раскрыл и пошел на воина.
Махал так, что жилы пели! Но не остановился, не сплоховал! И дождался своего мига заветного…
Ратный сбился с дыхания, голову назад отклонил, меч отвел дальше нужного, а Некрас тут, как тут. Припомнил стык с ушкуйными на насаде, да и треснул что есть мочи рукоятью меча по зубам, а уж потом, когда ратный запрокинулся, воткнул нож в горло…
Гвалт такой поднялся, что впору уши затыкать, Некрас и дернул головой, отвел глаза от воина. Тот не захотел в одиночку в навь уходить, взмахнул мечом и проткнул Некраса. Сам упал, меч на себя потянул. И потекла кровь алая, согрела бок, ногу, да в сапог закапала…
А Квиту не до того вовсе! Вышел правым, на ногах стоять остался! Будет жить медовая, и не бесчестной сиротой, а гордой Лутак. Кровью смыл с нее все беды: и былые, и грядущие.
От автора: Стихи мои. Прошу не судить строго:) Я не поэт, увы:)
Глава 31
Горит лучинка, потрескивает, освещает малую гридницу, стол небольшой, лавки и женщину: печальную, заплаканную. Сидит Видана рядом с сыном, что уж второй день глаз не открывает, не ест, не кличет мать ласково. В беспамятстве слова роняет и все о ней, о Медвянке Лутак. Бормочет, зовет гадину. Все берег Молога поминает, твердит о дне счастливом.
Ночь темная, ветреная. Псы и те примолкли, утра ждали. И Видана ждала… Богов просила, за сына единственного, за мужа любимого. Вспоминала женщина день дурной, страшный. Как упал Некрасушка на землю, кровью залился, как бросилась к нему девка проклятая: рыдала громко, марала наряд бесценный. Видана не снесла, лютой псицей налетела, оттащила от сына, кричала и ругалась, гнала непутёвую.
Деян, постарев вмиг, к сыну кинулся, тянул с земли, а у самого рана-то отворилась, кровью пошла. Подскочили ближники подняли на руки в дом снесли. Следом бежала проклятая Лутак — коса распутана, запона в крови — плакала, скулила, что собака болезная. Все норовила в дом пойти, Некраса увидеть. И тогда не пустила Видана! Толкнула с крыльца, и дверь захлопнула, углядела только, как упала Лутак в пыль, обронила с гладкого лба очелье богатое да и замолкла.
И ведь не отступилась, змея упрямая! Бродила опричь двора, в ворота заглядывала, слушала молча, как Видана гнала и ругалась. А потом Всеведу привела. Волхва кровь Некрасу затворила, травками рану обложила, наговор прочла и вздохнул Некрас легко, хоть и не в себе был. Уходя молвила мудрая:
— Любят сына твоего боги светлые, привечают. Выживет, на ноги встанет. Не скули, не опасайся, — и пошла со двора, да проклятую с собой прихватила.
А потом металась Видана меж двух лавок: на одной сын, на другой муж. Рыдать не рыдала — недосуг. То одному питья травяного, то другому отвара волховского. А вот ночью села и мысли муторные одолели.
Двоих сыновей схоронила, двоих кровиночек утратила. Жданушка — глазки темные, волосики кудрявые — огневицей ушел. Забрали боги к себе, когда три зимы стукнуло. Слезами умылись, но сдюжили с Деяном, пережили, а там опять беда бедовская. Второй сыночек — Смеян-пятилеток — сбежал к батьке на насаду тишком, любопытничал, по коробам да тюкам лазил, а потом перевалился через борт, и упал в реку. Далёко унесло тельце-то, прибило к бережку почитай через две седмицы. В доме горе и поселилось: скверно, муторно и безотрадно. Так бы и шло, если б не Некрас…
Явился на свет проворно, не пожелал долго-то мать мучить. Заорал сразу, да громко, протяжно, будто запел, известил явь — вот он я, самый лучший. И радость вернулась! Видана стерегла его, берегла, как зеницу ока. Днем и ночью у люльки сидела, никого не допускала. Все ловила маленькие крепенькие ножки руками, целовала розовые пяточки, слезами светлыми исходила, любовью сочилась.
Все вспомнила женщина, сидя у лавки, все будто наново пережила и решилась… Знала, что недоброе замыслила, но сына берегла, о нем одном тревожилась. И кто, как не мать беду-то отгонит?
Собралась тихонько, холопке наказала следить за болезными. Вышла в темень ветреную, согнулась, и двинулась к домку Лутак. Давно уж вызнала, где живет девка, и чем.
Стукнула в дверь тихохонько, та и открылась мигом. На пороге она: бледная, заплаканная, почерневшая.
— К тебе я, Медвяна… — в глаза смотрела прямо и головы не клонила. — Говорить с тобой не хочу, но так уж вышло, что надобно. Не стану виниться, что ругалась и гнала тебя. Не по нраву ты мне, того не таю, притворяться не буду. Мать я, сына берегу. Один он у меня, единственный. А от тебя токмо беды одни.
Та затряслась, задергалась.
— Тётка Видана, жив он?! — за руку взяла, в дом потянула.
— Жив. Не трепыхайся, — сказала, а потом ждала долгонько, пока девка слезами умывалась счастливыми.
После уж, в гриднице на лавке начала Видана вранье свое. Да не простое, а искусное, изворотливое.
— Ты послушай меня, а там уж сама решишь, как быть… — себя пересилила, положила руку на плечо гадюкино. — Очнулся он, сел на лавке и думал, думал. Я-то подскочила, спрашивать давай, а он…
— Что, Видана, что?!
— Медвяна, сын у меня непутёвый. Был таким, таким и останется вовек. Не сыскалось еще девушки, чтобы привабить его, возле себя удержать. Цветаву оставил, к тебе метнулся, а теперь вон… Не ты первая, не ты последняя.
— Не пойму, о чем ты? — Медвяна глаза распахнула, подалась ближе. — Говори, говори!
— Просил к тебе идти, велел передать, что счастлив был с тобой у Молога, а теперь просит, чтобы не донимала ты его. Опосля сечи перевернулось всё в нем. Видеть тебя не хочет более. Просил зла не держать, а если обиду затаишь, то сказать, что за все с тобой счёлся, от смерти избавил. Вот так-то, — и смотреть стала на девку строго.
