«Димка зачастил в Москву, – писала мне тем временем мама. – Не знаю, что там у него за дела, но для всех лучше, Ксана, когда он не дома. Я очень волнуюсь за Андрюшу – он такой ранимый, а родители его совсем не берегут. Димка, я тебе уже рассказывала, начал на малыше срываться по любому поводу: когда не хочет высказать Ире, что накипело, кидается на ребёнка чуть не с кулаками. Андрей стал его бояться. По ночам – мокрая постель. Уверена, это у него от страха перед отцом. Мне кажется, у Димы кто-то появился. Вчера пришёл с какими-то шальными глазами, и пахло от него духами, девичьими такими, лёгкими…»
«Дмитрий подарил мне вчера духи, американские, Beautiful, – писала Танечка. Я читала её письмо в сквере Вивиани, рядом с самой древней акацией Парижа. – Приятные такие. Напиши, есть ли такие в Париже и сколько стоят, мне просто интересно».
Сначала Танечка вовсю наслаждалась идеальными, по её же собственному определению, отношениями, но потом, как любая женщина, начала размышлять, можно ли сделать их ещё лучше. Её мучительно интересовала семья Дмитрия, но он мало что рассказывал о жене и сыне. «Судя по всему, жена у него та ещё штучка, – писала Танечка, – за ним она, во всяком случае, совсем не следит». Ира и вправду никогда не заморачивалась Димкиным и Андрюшиным внешним видом. Брат покупал себе вещи сам – и выглядел как любой другой богач из девяностых: кожанка, золотая цепь на шее, саламандры, белые носки.
Они хорошо подходили друг другу – оба были весёлые, в меру легкомысленные, красивые. Новые знакомые принимали Дмитрия и Танечку за брата и сестру. «Вчера я видела у “Буревестника” Димку, – писала в Париж мама. – С девушкой. Высокая, довольно миленькая. Кого-то она мне сильно напомнила, наверное какую-то актрису. Как только вспомню, сразу напишу. Они меня не заметили, глядели только друг на друга. Не знаю, что будет, Ксана. Андрюшу очень жалко… Но я могу понять и Димку – Иры постоянно нет дома, а если вдруг приходит, то обязательно пьяная, с размазанным макияжем. У меня даже нет сил говорить, что я заранее знала, что этим всё кончится. Но ребёнок-то, ребёнок чем виноват?»
Дети не виноваты ни в чём, это правда. Вася не виновен в том, что заболел ДЦП, Андрюша – в том, что родился у Таракановой…
Я жила в Париже, когда Танечка забеременела. Врач из консультации на Белореченской спросила, какие у неё планы, и сестра искренне возмутилась, почему она задаёт такие странные вопросы. Разумеется, будет рожать!
– Я вам советую пройти консультацию у генетика на всякий случай, – сказала врач. Она была очень продвинутым для того времени специалистом. – Чтобы избежать неприятностей. Сейчас все так делают. Можно даже взять анализ у плода, чтобы исключить синдром Дауна. Некоторые ещё и пол ребёнка определяют, – зачем-то добавила врачиха, – хотя мы этого не одобряем.
Дмитрий к тому времени уже окончательно всё решил и готовился объявить Ире, что уходит. Мама в письмах сразу и переживала за Андрюшу, и радовалась за Димку, что у него «мозги встали на место». «Вот-вот познакомит меня со своей девушкой, её зовут Татьяна, это всё, что я знаю», – писала мама.
У меня зашевелилось внутри подозрение – возможно, именно так шевелился Димкин ребёнок в животе Танечки, когда ей делали новомодный генетический анализ. Но я опять не позволила себе об этом думать, а потом Танечка замолчала на несколько месяцев.
«Пока ты спишь, дерево растёт»
Париж, Екатеринбург, май – сентябрь 1999 г.
Старый дневник Ксаны
Не люблю слова partner, которым величают своих спутников англичане и американцы. Партнёр может быть в бизнесе. Лучше звучит «друг», ну или «возлюбленный», или даже просто «мой» (раньше эти «мой-моя» раздражали, а здесь и сейчас кажутся такими милыми, тёплыми: на расстоянии всё хорошеет). Это Людо вчера назвал меня своим партнёром, когда знакомил с друзьями из Англии.
Я так хочу домой, что в глазах темнеет, – до трясучки, до обморока. Мне всюду мерещится русская речь. В мыслях я лечу в Екатеринбург при первой же возможности: мне хочется повидать маму, потискать Андрюшу, разругаться с Княжной, посочувствовать Димке… Людо просит взять его с собой, но я всякий раз отказываюсь, почему-то не хочу знакомить Екатеринбург и родственников с моим «партнёром». Только представлю себе лицо Людо, когда он увидит Княжну, как мне дурно становится. Она совсем не просыхает, пьёт уже в открытую. Димка целыми днями где-то пропадает – то ли работает, то ли нет, мы не знаем. Они переехали наконец в свой новый дом в Цыганском посёлке, отпраздновали новоселье, завели собаку, немецкую овчарку по кличке Рэй, но друг с другом при этом почти не разговаривают: Ира лишь просит у Димки денег на выпивку, вот и всё общение.
Андрюша, можно сказать, живёт у мамы. Мама по привычке говорит «у нас». А ведь никаких «нас» уже давно нет: папа умер, Димка с Княжной переехали, я пытаюсь пустить корни во Франции, но они не слишком-то приживаются…
На днях в Париж приехал Йен, старый друг Людовика. Привёз с собой невесту Амалию. До обидного некрасивая и, как мне показалось, староватая девушка. По-французски она совсем не говорит и каждый раз, когда её о чём-то спрашивают, пугливо смотрит на Йена – ждёт, чтобы перевёл.
Мы ужинали сегодня у нас – Амалия хотела увидеть типичную парижскую квартиру и разглядывала все наши углы с жадным любопытством. Готовил Людо – на кухне он лучше, чем я. Он вообще во многом лучше. Если бы не… Ладно, не будем о грустном. Общая беседа за столом не ладилась, хотя Йен и я заполняли паузы не менее усердно, чем Людо и Амалия – свои желудки (у англичанки отменный аппетит). Йен рассказывал, что в Лондоне скоро возведут какой-то супернебоскрёб в виде корнишона (Людо уныло кивнул, Амалия насадила на вилку реальный корнишон).
Я поделилась с гостями грустным рассказом о главном событии прошлой недели – отпевании Ирены Христофоровны в храме Александра Невского на улице Дарю. Я всего лишь год работала у Ирены Христофоровны (если это можно, конечно, назвать работой), но мы с ней продолжали общаться и после того, как я стала преподавать в Сорбонне. Мы созванивались, трижды в год я её навещала, в последний раз мы ходили вместе на художественную выставку в Орсэ, посвящённую деревьям в изобразительном искусстве. Там было всё, что только можно себе представить, – от древа жизни до дерева Иуды, от Дафны до Бавкиды, от реалистических пейзажей до фантомных лесов, от Констебла до Рёскина (для полного счастья нам с Иреной Христофоровной не хватило только Шишкина с Левитаном, а мне, пожалуй, ещё и берёзок Грабаря).
Так странно было видеть Ирену Христофоровну в гробу… Как и в день похорон папы, я думала о том, что передо мной лишь пустая оболочка, сброшенный костюм, покинутое гнездо, не имеющее отношения к человеку, который когда-то всем этим пользовался.
В Орсэ была графическая работа английского художника, имени его я не запомнила, мы с Иреной Христофоровной простояли возле неё минут десять, не меньше. Старое дерево стоит, раскинув в стороны ветви, и вдоль ствола его тянется широкая трещина-впадина, которая расходится книзу как юбка.
