Там, в большом светлом зале, орала музыка, а за столом сидели пьяная Княжна и совершенно трезвая Танечка.
– Сюрприз! – сказала сестра, подбегая ко мне и целуя в обе щеки. Потом она, как могла небрежно, протянула руку Димке: – Здравствуй, братик.
Рука её сильно тряслась.
Голодный август, сытый сентябрь
Петроград, ноябрь 1915 г.
Прежде в моём дневнике не случалось таких длительных разрывов между годами… Даже захотелось поставить отточие, будто бы точки лучше слов смогут передать невысказанное, но пережитое. Я всё ещё думаю, что в дневниках следует быть откровенной до той степени, какая мне доступна, но размышляю порой и о том, что рано или поздно до них доберутся ребячьи ручки. Хочу ли я, чтобы дети узнали меня в этих строках такой, какая я там представала изо дня в день? Не знаю.
Правдиво говоря, размышлять мне особенно некогда, да и времени записывать впечатления жизни совершенно не имеется. Это роскошь для богатых – вести дневник, вот что я теперь думаю!
Ну так что ж, Ксения Михайловна, побудем хоть нынче богатыми! У меня целый свободный час: Костя в кои-то веки сам увёл детей на прогулку. Юля, его любимица, там, верно, верховодит: она прехорошенькая, но с гонором совершенно польским! У нас уже четверо детей, и к лету я жду пятого, мечтая о дочери. Костя, Миша, Юля, Андрюша… Мишу назвали в честь моего отца, Юлю – в честь мамы. Новорожденную дочку Костя хочет назвать Марией – это по его матери. А если мальчик, то, верно, Алексей – по имени моего брата Лёли.
На сей раз беременность легче прежних, но питание у меня, как и у всей семьи, недостаточно обильное. Господи, как же устала я от вечных размышлений о том, как прокормить детей! Живём бедно, питаемся скудно, добрую пару обуви я уж и забыла когда имела. Ощущаю материально, как от меня отходят силы и молодость… Хорошо ещё, что Лёву и Глеба в 1911-м увезли в Пермь. Я с ними едва управлялась: все мои желания устроить дружную семью пока что терпят крах. Единственное, что соблюдаю неукоснительно, это чтобы летом мы нанимали дачу: даже теперь, когда война. Платила за дачу обыкновенно уроками, так как у Кости средств на летний отдых нет, как нет и времени – всё занимает наука.
В этом году мы жили в Тверской губернии, я дала очень хорошее объявление и нашла много уроков музыки и французского языка в обмен на жильё, так что август оказался голодный, зато сентябрь – сытый.
Переболели малярией, я и Миша. Он мальчик нежный, робкий, с прекрасной музыкальной одарённостью. Я его начну вскоре учить музыке. У Андрея совершенно другой характер, он сильный, уверенный в себе маленький мужичок. Да, хоть и маленькие дети, но уже видны большие отличия меж ними. Цика, любимец мой, старается помочь всем, чем может, – смотрит за братьями и сестрой, порой отказывается от своей порции каши, чтобы «мама поела». Стоит большого труда убедить его, что мама не голодная! Тем более что это не так. Вот и теперь еле терплю голод, право, лучше не думать о еде вовсе – это как с водой, начнёшь думать про жажду и тут же будешь от неё страдать.
Евгения, как заверяет мама, вновь в Варшаве, хотя последнее открытое письмо от неё прибыло из Вильно, отправлено ещё до прихода немцев. Открытка с эффектным подкрашенным рисунком. Писано по-французски, чтобы Костя не разобрал, по всей видимости. К чему такие тайны? Сообщила буквально между строк, что вышла замуж, но кто её супруг, хотя бы поляк он или русский, не сообщила. Типическая Евгения: J’y suis, j’y reste!
[39] Всё позирует, всё шикарит. Лёля, как только объявили мобилизацию, отправился в военный комитет, но его здоровье сочли неподходящим и, более того, рекомендовали срочное лечение в госпитале. Одна операция уже прошла, и вот, говорят, снова надо резаться.
Я же чем дальше, тем больше чувствую себя как если бы выключенной из моей прежней семейной жизни и оторванной от целого мира. Даже сводки военные, которые Костя отслеживает с бдительностью, свойственной в целом всем мужчинам, оставляют меня постыдно равнодушною. Я надеюсь, как все, на генерала Алексеева, но веду при этом свою собственную войну – не с Германией, а с нищетой, голодом, постоянным стыдом, что всё устраиваю для своей семьи не так, как должно. Конечно, дети меня не упрекают, они ещё слишком малы, чтобы понимать – мать их, и то верно, не самая ловкая хозяйка, – а вот Костя раздражается оттого, что я проявляю неумелость. «Дворяночка», – говорит он в лучшем случае, а в худшем… Не стану теперь об этом.
Он мне припоминает часто историю с гусем, и вправду позорную. Это было уж давно – я хотела поразить его вкусным ужином и купила на рынке гуся. Мне никто не объяснял, что гуся надо потрошить, прежде чем готовить, – я уверена была, что на рынках их сразу дают потрошёными. Вот и запекла его в печи, как был, целиком.
– Ладно хоть без перьев! – смеялся Костя, но за смехом этим сквозило раздражение, я его чувствовала не хуже, чем запах, который всё никак не уходил с кухни… Мне и теперь о том постыдно вспомнить.
Порою думаю, что живу как будто не свою жизнь. Кажется, что моя истинная проходит тем же временем с кем-то иным, да вот хотя бы с Рудницкой, соученицей по Бестужевским курсам. Она-то, верно, выучилась, сделала себе карьеру, хоть и была, по общему мнению, средних способностей…
Ну так что ж! Зато Ксения Михайловна мечтала о настоящей любви – и получила даже больше того, о чём грезила. Погодите, Костя ещё пробьётся в своей науке, сделает имя! А там и я вернусь к своему учению. Пока что сил на него не остаётся: вечером валюсь в кровать, как срубленное дерево, а наутро просыпаюсь оттого, что в голове бродят упоминания несделанных дел.
В Петрограде (никак не привыкну так его называть!) все госпитали заняты ранеными, их всё больше и больше. В деревнях – беженцы, они дают такие страшные сведения, что поневоле сравниваешь свою жизнь с их бездольем и чувствуешь себя виноватой за относительное благополучие. У нас в Петрограде даже продолжается культурная жизнь – многие наряжаются, ходят в синематограф и театр. И здесь же, на той самой стороне улицы, – бедные покалеченные солдатики…
Я не верю (и Костя не верит), что Петроград сдадут немцам! В газете были недавно такие слова, что русские не сдаются – эти слова вызвали какой-то яростный отклик в моём сердце.
Что-то подзадержались мои гуляки! Пойду выглядывать их на улицу.
С богом, милый дневничок. Не знаю, скоро ль снова свидимся.
Последний мой
Париж, февраль 2018 г.
Надо признать очевидное – это мой последний Париж. Я никогда больше сюда не вернусь, просто не смогу себе такое позволить. Что ж, для тех, кто не живёт здесь постоянно, один из «Парижей» рано или поздно окажется последним. Видимо, пришло моё время. Почти пять лет я провела тут в своих счастливых девяностых, и никто кроме мамы не сомневался, что я останусь в Париже навсегда. «Дура, что ли?» – даже Княжну удивило моё возвращение: она искренне считала, что, похоронив Димку, я снова вернусь в «свою Францию». «Я молю, как жалости и милости, Франция, твоей земли и жимолости…»
