Звонки в милицию и скорую.
Слово суицид, которое врач повторил раз десять, не меньше.
Мама с надеждой вглядывается в Ксанино лицо, а потом медленно оседает на пол.
И над всем этим – нахальный бубнёж телевизора, который почему-то никто не выключил.
И запах яблок.
Год был яблочный, хотя лето выдалось холодное. Пчёлы, например, не летали, ленились, поэтому мёда было мало и он вырос в цене.
Почему-то это запомнилось – чьи-то слова про мёд, сказанные той ночью, – а другое, важное, не уцелело.
Память – большая затейница.
Сколько раз обещала себе не вспоминать об этом, особенно в одиночестве. Особенно ночью.
Лозанна засыпала. Наркоманы с Флона давно угомонились. Лида укрывала Борю сползшим гостиничным одеялом. Наташа закручивала банку с омолаживающим кремом. Женщина с татуировкой на шее видела во сне синий швейцарский нож.
Ксана расправила скомканную простыню, включила прикроватную лампу и открыла Ксеничкин дневник.
Спряталась в него, как в детстве.
Алек и Нюша
Лозанна, февраль 1899 г.
Какие-то моменты жизни сразу же укрепляются в памяти, тогда как другие, не менее ценные, отчего-то не находят в ней места. Ксеничка и теперь отлично помнила, как увидала впервые своих петербургских родственников Долматовых – тётю Анету и кузенов, Алека и Нюшу. Сразу по прибытии в Сернья, когда они с Лёлей ещё ничего толком не разглядели, их увели в шале, где находились бабушка и Анета с детьми. Тётка встретила гостей на лесенке во второй этаж, где была её комната. Полная, бледная, с пухлым красным ртом и подвязанной щекой – зубы болели, она подставила девочке здоровую щёку для поцелуя. Отчего-то сразу же Анета вызвала у Ксенички неприязнь.
Нюша была высокая девочка лет четырнадцати, Алек – младше на несколько лет, довольно чопорный мальчик в красивом светло-коричневом костюме наподобие матросского, но с вышитыми желудями вместо якорей на рукавах. Оба глядели насмешливо. Бабушка, низенькая, с чёрной кружевной наколкой на голове, пренебрежительно оглядела внучку, которой прежде не видела, и сухо поздоровалась. Она и родной своей дочери не любила за некрасивое лицо и постоянно её этим колола. Как бы она могла отнестись к такому жалкому, худенькому, да ещё и кривобокому созданию, представлявшему собой вылитый портрет Михаила Яковлевича, которого старики Долматовы терпеть не могли! Комедия примирения, разыгранная в соседнем шале, даже детей не обманывала: все понимали, что дед попустился своим самолюбием, придя на помощь дочери и больному внуку.
Лёлю встретили совсем иначе, нежели Ксеничку. Он был настоящий Долматов, только ростом пониже. А так – те же правильные, хотя несколько крупные черты лица, те же светлые волосы и глубоко лежащие глаза. С первых же дней брат стал любимцем бабушки с дедушкой, тогда как Ксеничка оказалась никому не нужным, лишь по необходимости терпимым созданием, которого никто не отмечал, но о котором всё же несколько заботились.
Лёля быстро нашёл верный тон по отношению к старикам: говорил с ними по-французски, с неважным прононсом, но бойко. С дедушкой он держал себя вежливо, но притом непринуждённо и даже независимо. С бабушкой был галантно почтителен, целовал её руку и деликатно острил. Юмор его далеко не всегда был удачным, но всегда безобидным. Бабушка называла его Лёленькой и приятно улыбалась. С Ксеничкой бабушка говорила только самое необходимое, а дедушка вовсе не разговаривал.
Отношение бабушки Ксеничку не огорчало. Она знала, что бабушка не любит маму, – и для девочки эта старушка была чужой, нелюбимой. Но дедушка! Мама его обожала, всегда говорила о нём с чувством. Как она просияла, когда увидела его после долгой разлуки! Мама молодела, хорошела, выглядела большой девочкой рядом с ним. Говорили они всегда по-немецки. И лицо дедушки, обычно застывшее в своём патриаршеском великолепии, в такие минуты становилось человечным, даже добрым. Ксеничке так хотелось ему понравиться! Ну хоть бы спросил что-нибудь – но нет, лишь холодное «здравствуй» или кивок, когда благодарила его за обед.
Трапезы обыкновенно совершались в шале дедушки, в большой светлой столовой. Мама со всеми не обедала, лишь ненадолго прибегала перед началом, перекидывалась несколькими словами с дедушкой и уносила кушанья в шале Лёвшиных. Михаилу Яковлевичу было плохо, он всё время лежал, и мама опять превратилась в сиделку. Лёля и Ксеничка остались на попечении Долматовых, но брат очень быстро вышел из опеки, завёл знакомства среди дачников и дачниц и целыми днями пропадал, играя с ними в крокет или гуляя. Нюша тёрлась среди взрослых – она очень дружила со своей матерью, а та знала, что старики её терпеть не могут, и старалась встречаться с ними как можно реже. Анета обзавелась знакомствами и целыми днями вращалась в дачном обществе. Ксеничку никто никуда не приглашал, а дедушка ещё и ухудшил положение, сказав, что она слишком худа и болезненна, чтобы принимать участие в далёких прогулках, и поэтому в экскурсии её брать нельзя. Вот и получалось, что утром после кофе вся компания куда-то разбегалась, а Ксеничка оставалась одна на крыльце опустевшего шале или несмело бродила по окружавшей его прогалине в лесу. Иногда спускалась к дому, где жил отец, беседовала с лавочницей и её детишками. К папе не заходила, было велено не тревожить. Садилась где-нибудь и смотрела на горы.
Вскоре Ксеничка уже знала названия всех семи зубцов далёкой, ближайшей к ледникам Dents du Midi. Впереди лежала длинная гора, похожая на верблюда, Chamossaire, дальше сверкали ледники l’Oldenhorn, налево от Dents du Midi, ближе к шале, были подножия Pic de Chaussу и куполообразной, с лысой вершиной, обрамлённой лесом, Mont d’Or. Сама деревня и лес за ней казались припёртыми к горам, похожим на нагромождённые башни, – Tour d’Aï и Tour de Mayen. Постепенно Ксеничка начала гулять одна по лесу.
Не прошло и двух недель, как она совершенно разочаровалась в Анете и Нюше, к Алеку же она ещё присматривалась. Он был здоровый, крепкий мальчик, довольно словоохотливый и не гнушался играть с ней, когда все были дома. Нюша же постоянно насмехалась над Ксеничкой, над её одеждой и обувью. Ещё бы, она ведь узнавала на ней свои обноски. Поделиться этим с мамой не вышло, она почти не показывалась.
Непонятно: зачем было везти больного эмфиземой отца в горы, с его-то одышкой? Неужели полтавский врач Овсей Захарович этого не понимал? Сейчас Ксеничка думает, что это было такое стечение обстоятельств. Помощь шла от маминых родителей, Лёле требовался длительный отдых, его предполагалось оставить в Швейцарии на зиму, а Ксеничку – пристроить в Лозанну, излечивать сколиоз. Так всё и вышло, она теперь в Лозанне, на вилле «Роза Ивановна», и Лёля здесь, а вот папе лечение не помогло.
Дедушка ещё загодя написал маме, что в Швейцарии есть цандеровские институты по имени шведского врача Густава Цандера, где сколиоз лечат особой гимнастикой и растягиванием на механических аппаратах. В Лозанне таким институтом руководит доктор Шольдер. Но отпустить одних дочь и сына Юлия Александровна побоялась, как и оставить мужа. Он был слишком слаб, мог опять запить, вот и пришлось всем ехать на авось – вдруг бы и отцу сгодился этот климат, но он лишь усугубил его состояние.
