Я не знала, что ей ответить. Если бы произнесла вслух то, что крутилось у меня в голове, Александре Петровне это бы точно не понравилось. Я бы сказала, что любовь в таком возрасте – это что-то уродливое и совершенно лишнее, как нарост на старом дереве. Сказала бы, что моя мама тоже очень сильно любит папу, и он её любит не меньше – я в этом ни капельки не сомневалась… Но вместо этого я зачем-то спросила:
– А на каком месте он у вас тут сидит?
Я в каждом новом доме каким-то удивительным образом нахожу место хозяина и занимаю его – иногда меня сгоняют, иногда разрешают остаться. Мама говорит, что так проявляются мои лидерские качества.
Вот и Александра Петровна сказала:
– Как раз на твоём.
Это было самое удобное место – спиной к окну, в небольшом закутке, образованном столом и холодильником. Я тут же представила своего папу: как он сидит на моей табуретке и шелестит газетами, покашливая, пока Александра Петровна в халате жарит ему картошку. Папа всегда читает газеты за столом, и маме это очень не нравится. Иногда он зачитывает вслух самое интересное, сопровождая коротенькой оценкой:
– Немецкий лётчик приземлился на Красной площади. Дожили.
– Доктор Хайдер всё голодает. И откуда у него силы берутся?
– Устинов переименовали обратно в Ижевск. Давно пора.
Сейчас, когда у нас все помешались на гласности – от учителей в школе только и слышишь про эту гласность вместе с перестройкой, – газет стало выходить ещё больше, чем раньше, и папа приходит в кухню с целыми пачками, хоть в макулатуру сдавай… Интересно, Александра Петровна ругает его за это? Или он читает газеты только у нас дома? Ночует-то он в нашей семье, даже теперь, когда мама в Орске и можно было бы спокойно уйти на Волгоградскую.
– Понимаешь, – снова начала Александра Петровна, – вы с Димой уже выросли. Скоро начнёте самостоятельную жизнь. Не знаю, в курсе ты или нет, но мы с твоим папой начали встречаться задолго до того, как он встретил Веру Петровну. Танечка выросла, можно сказать, без отца, хотя он поддерживал нас как мог, но жить на два дома, на две семьи – ты представить себе не можешь, как это тяжело.
Из левого глаза Александры Петровны выкатилась слезинка.
– Я к чему всё это говорю, – продолжала она, – твой папа уже собирался сказать Вере Петровне о нас с Танечкой, но тут случилась вся эта история с маньяком, и он почему-то вбил себе в голову, что ты в опасности. И что он должен быть рядом.
– А он всегда за меня боится! – сказала я. – И сейчас, наверное, волнуется, почему я до сих пор не дома.
Танечка распахнула дверь кухни – в глазах у неё тоже стояли слёзы, похожие на стёклышки:
– А я с первого класса одна везде ездила! За меня он, получается, спокоен?
– Танечка, – простонала Александра Петровна, – не начинай, пожалуйста. Мы много раз с тобой об этом говорили. Ксана, дорогая, налить тебе ещё чаю?
– Она даже этот не выпила. И мясо не доела!
Я разозлилась.
– Не понимаю, чего вы от меня-то хотите? Чтобы я маме про вас рассказала?
– Нет, этого делать нельзя ни в коем случае! Я просто хочу, чтобы ты знала, как обстоят дела. – Она помолчала несколько секунд и добавила: – И чтобы ты приходила к нам домой запросто, как к родным.
Тут зазвонил телефон, Танечка метнулась взять трубку – и так вскрикнула, что мы с Александрой Петровной побежали в комнату. Она опустила трубку на рычаги и всхлипнула:
– Умер Андрей Миронов.
– Господи, ну прямо одно к одному, – заплакала Александра Петровна.
Мне тоже было очень жаль Миронова – он мой любимый советский актёр после Василия Ливанова, – но я не смогла реветь вместе с ними и, наверное, выглядела чёрствой. Ну и плевать.
О джинсах ни она, ни Танечка даже и не заикнулись, но серое платье заставили меня взять с собой. Я несла его в тряпичной сумке, которую мне тоже дала Александра Петровна, и думала, что папа наверняка узнает эту сумку, а мама обязательно спросит про платье (навру, что Варя дала поносить).
Дождь давно кончился, асфальт уже почти высох, но мои кроссовки были такими же мокрыми, как два часа назад. Можно было и не пихать в них смятые газеты – когда Танечка доставала влажные комки из кроссовок, я сразу узнала «Московские новости», любимую газету папы.
Бесприданницы и столовники
Лозанна, апрель 1899 г.
Чем дольше Ксеничка жила у Лакомбов, тем более красивой она находила Маргерит: даже странно было вспоминать, как не понравились при первой встрече её сросшиеся брови. Когда Маргерит шла с ней вместе по улице – высокая, статная, с гордой посадкой головы, с жизнерадостным весёлым лицом, – на неё заглядывались мужчины, и Маргерит это, похоже, нравилось.
– Hübsch Mädel
[23], – сказал один встречный другому, поравнявшись с Ксеничкой и Маргерит.
– Ты слышала? Поняла, что это значит? – Маргерит улыбалась, ей было радостно, что она красивая и люди ею любуются.
Филипп Меркантон продолжал проводить вечера и воскресенья у Лакомбов. Но вскоре Ксеничка стала замечать, что в семье что-то происходит. Мадам ходила с мрачным видом, часто жаловалась на головную боль, Маргерит стала закрываться в своей комнате на ключ и редко выходила к ужину. Ксеничке показалось, что она не разговаривает с матерью. Нелл тоже стала печальной и перестала напевать.
– Нелл, – отважилась спросить Ксеничка, – почему твоя мама такая невесёлая?
Обычно Нелл была с девочкой ласкова, но вела себя как наставница и любила школить. Трудно было ждать от неё откровенности. Но Ксеничка чувствовала, что Маргерит о таком спрашивать не следует. Нелл ответила:
– Это из-за Маргерит. Маму огорчает, что она не выходит замуж.
– А разве Филипп не хочет на ней жениться?
– Филипп-то хочет, а семья его не хочет, вот и вся история. И маме тяжело, и Маргерит трудно.
– Но почему Филипп не хочет настоять на своём?
– Он хороший человек, но слабохарактерный. Это не Поль. Тот бы настоял.
– Так ведь Маргерит – красавица, чего же они не хотят?
– Да потому что у ней нет приданого, Пампуш. Без приданого и красавица не может выйти замуж.
– А ты, Нелл, скоро выйдешь замуж?
Нелл вздохнула.
– Скорей всего, что никогда. Жених мой – больной человек. Здоровье его сперва улучшилось, а теперь опять хуже.
От времени до времени у Лакомбов обедали, а иногда и проводили вечера разные люди. Прежде Ксеничка не задумывалась о том, зачем и откуда они появляются. А сейчас догадалась, что это столовники – кто-то из прежних завсегдатаев пансиона давал адрес, люди приходили и устраивались на некоторое время с едой и даже проводили вечера в семейной обстановке. Поведение их было безукоризненным и отношение к девушкам почтительное. Два таких столовника, студенты-греки Атаназиадес и Адосидес, были оба красивые, но один словоохотлив, а другой молчалив. Атаназиадес, узнав её имя, обрадовался: «Это греческое!»
