Когда приблизилась её очередь, Ксана в очередной раз решила: зря я всё это затеяла, толку не будет, как обычно, как всегда… Но почему-то не сбежала, а похлюпала в своих мокрых туфлях к священнику. Всё перепутала: не знала, что говорить, как прикладываться к Евангелию, целовать священнику руку или нет. Батюшка смотрел на неё с каким-то весёлым сочувствием, а потом спросил вдруг очень просто, как будто они были друзья:
– Что случилось-то?
Ксана стала рассказывать – впервые в жизни она говорила вслух о Катастрофе и Долге с кем-то, кроме мамы и Танечки. Голос не слушался, она путала слова, заикалась и думала: чёрт, зачем я об этом рассказываю, ведь надо про грехи… Батюшка слушал терпеливо, не пытался оборвать на полуслове или подсказать нужную фразу, в поисках которой металась мысль под съехавшим на затылок платком.
– А тот парень, который пришёл по вызову? – спросил он наконец. – Его не спасли?
– К сожалению, нет, – сказала Ксана. – Я потом говорила с его мамой. Это… это было…
– Я понимаю, – сказал батюшка, и в глазах его Ксана увидела: он правда понимает. – Как зовут-то?
– Меня?
– Ну не меня же.
– Ксения.
– Ксения Петербургская, – задумчиво сказал батюшка. – А с сыном сейчас как?
Ксана рассказала как. Еда, сон, компьютер. Три кнопки.
– Меняйте терапию, – посоветовал священник. В его устах эти слова звучали странно, он и сам это почувствовал, потому что сказал: – Церковь не отменяет и не заменяет лечения. «Почитай врача честью по надобности в нём, ибо Господь создал его». А вот скажите мне, Ксения, вы в храм приходите, только если помощи ищете?
– Я просто хотела… – смутилась Ксана, – то есть мне сказали, что если я исповедуюсь и причащусь, то всё может наладиться. Нет, я, конечно, понимаю, что это не бартер, «ты мне, я тебе», но я уже совсем не понимаю, что делать и как отдавать Долг.
– Долг – тоже грех, – заметил священник.
– Но я же отдаю! Отрываю от себя с кровью и отдаю. Всё выплачу, лет за семь или десять точно.
– Это правильно, – задумчиво сказал батюшка, – да, это правильно.
И вдруг переключился:
– Аборты были?
Пробежаться по всем грехам – это, видимо, была обязательная часть программы, без которой к причастию не допустят.
– Ни на кого не сердитесь, со всеми примирились?
– Со всеми, – сказала Ксана, пытаясь не думать про Кудряшова и Танечку.
– Завтра придёте к восьми часам на литургию. Если я имя ваше забуду, не обижайтесь, – попросил батюшка, и глаза его снова стали весёлыми.
– Не буду, – улыбнулась Ксана.
Уже на следующий после причастия день ей пришло письмо от Саши, подруги парижских лет. Саша предлагала тряхнуть стариной и устроиться на работу в агентство, которое буквально на днях открывает какой-то её знакомый, – специально для «неговорящих» русских клиентов. «Придётся ездить туда-сюда, если ты, конечно, не надумала перебраться в Европу. Но зарабатывать будешь больше, чем репетиторством, это я тебе гарантирую, – писала Саша. – Я всех наших зову, но тебя – в первую очередь».
Саша была хитрой и осторожной, из тех эмигрантов, которые в момент становятся большими европейцами, чем сами европейцы. Деньги считала виртуозно, по первому образованию – математик. Хитрая, но при этом абсолютно порядочная и надёжная; главное, не переходить ей дорогу в том, что касалось связей и денег. А Ксана и не переходила: их дороги были на расстоянии многих тысяч километров. Но жизнь её благодаря тому письму изменилась: отчаяние сменила пусть хилая, но всё-таки надежда отдать Долг не через десять лет, а раньше.
«Это так не работает», – снисходительно посмеялась Варя, когда Ксана спустя много времени рассказала ей о Сашином письме, и Ксана не стала с ней спорить – как всегда, тихо осталась при своём мнении. Мнение такое: Бог пришёл ей на помощь, поэтому она теперь повсюду возит крошечный складень и молится дважды в день, стараясь не улетать мыслями далеко во время молитвы.
Сверившись с картой, Ксана свернула на улицу Псковскую.
Кое-какие мысли о чужих дневниках
Свердловск, январь 1988 г.
Старый дневник Ксаны
Самое интересное в мире чтение – это дневники. Как ни старайся сочинить что-то похожее, будет всё равно не то. Мама говорит, это потому, что правда всегда побеждает вымысел, и тут же сама себе противоречит: советует мне писать рассказы.
– Потом отправим в редакцию «Нового мира»! Или хотя бы в наш «Урал».
Но мне в эту сторону даже думать страшно. «Новый мир»! Мама как будто забыла, что я в детстве отправляла свои стихи в «Пионерскую правду» и мне пришёл оттуда ответ на бланке: у вас, безусловно, есть способности, но вы не умеете выбирать подходящие для публикации темы. Я была совершенно убита (в мыслях уже представляла себе, как покупаю газету с моей фамилией красным шрифтом), а мама почему-то радовалась: «Но ведь они же признали, что способности есть! Безусловные!»
Стихов я, во всяком случае, с той поры не пишу. Как и рассказов. Я бы лучше вела всю жизнь дневник, как это делала Ксеничка Лёвшина. Пусть даже я путаюсь теперь в его героях (трудно понять, кто такие Витольд или Мечик, – видимо, её родственники, кузены и кузины по линии Шаверновских, они жили в Витебской губернии).
Меня почему-то задевало, что Ксеничка так быстро забыла о Лозанне и Лакомбах, я всё жду в дневниках упоминания о том, что было дальше с Маргерит и Нелл. Ну или хотя бы словечко о том, как она отправляла в Лозанну посылку с икрой (чёрной или красной? Лично мне больше нравится чёрная, хотя я пробовала её только раз в буфете оперного театра). Но так, видимо, и не дождусь.
Я давно разложила дневники в хронологическом порядке и знаю, что с 1903-го по 1909-й сохранилась единственная тетрадка. Совсем нет записей революционного времени, наверное, тогда Ксеничке было не до дневников. Или их кто-то выбросил? Потом появляются 1930-е, начало 1940-х и уже совсем поздние, сделанные в 1950-х почему-то на французском языке. Я просматривала их, но ничего особо секретного там не увидела – бытовые впечатления, связанные с какой-то Катей и жизнью в Хабаровске. Кем была эта Катя? Дочерью Ксенички, с которой она уехала из Свердловска на Дальний Восток? И зачем было писать на французском?
– Может, тебе на архивное поступить? – спросил недавно папа. Они так переживают из-за моего поступления, что это уже перешло в какую-то манию! Когда у меня будут свои дети, я буду вести себя с ними совсем по-другому.
Мама считает, что мне нужно идти на филологический. Папа почему-то видит во мне историка, вероятно из-за дневников Ксенички – он в конце концов смирился с тем, что я их читаю: «Хотя бы кому-то это интересно». А как это может быть неинтересно?! Но становиться историком я уж точно не хочу.
Я твёрдо решила, что буду переводчиком с французского, хотя и немецкий, и английский мне тоже очень нравятся. Французский я знаю теперь, можно сказать, хорошо, но язык требует каждодневных занятий. Чуть-чуть ослабишь хватку, и он тут же теряется: его надо постоянно держать в руках, как ценную вещь в кармане, чтобы не выпала на ходу.
