– Да, – хмыкнула она неодобрительно. – Думаете, только вы умеете радоваться жизни? Ничего-то вы не умеете. А ведь вы не самый худший из своего поколения.
Отец вспоминает
Студенческие годы. Сразу после войны. Мы все голодные, нищие. Думаем, как бы промыслить что-нибудь поесть. А тут по коридорам идет академик Борис Владимирович Иогансон. В барской шубе, как управляющий на его знаменитой картине «На старом уральском заводе». Приехал из Москвы, какой-то курс здесь ведет. На деле – присматривает за ленинградской Академией. И студентов способных себе присматривает в помоганцы, тогда принято было заказные картины делать коллективом: студенты пишут, мэтр правит и подписывает. Кто посовестливее, помоганцев включит в коллектив, но это редко. Так вот, идет Иогансон. За ним подобострастно семенит наш главбух:
– Борис Владимирович, примите жалованье, ведь за полгода не брали…
Иогансон, небрежно засовывая в карман шубы пачки купюр:
– Все-то ты о деньгах. О высоком думать надо…
Колчак
Несколько художников-приятелей не устояли перед предложением Крума Джакова, купившего каким-то образом списанный морской охотник (или меньшего тоннажа военно-морскую посудину, они во всяком случае называли ее морским охотником), пройти вместе с ним по Мариинской водной системе до Волги и, по возможности, далее. Экипаж включал самого Крума, Юрия Подляского, Ефима Рубина, Ярослава Николаева и отца. Может, кто-то еще был, не вспомнить. Ярослав Сергеевич Николаев – колоритнейшая фигура 1960–1970-х годов. Видимо, он был колоритнейшим всю жизнь, однако только после смерти Сталина вышел из тени. Происходил из очень сановной семьи. Отец губернаторствовал где-то в Сибири. Последнего императорского морского министра И. Григоровича он называл дядей. (Не исключаю, что он сменил фамилию – это удавалось в 1920-е многим «бывшим людям».) В юности служил у Колчака (поэтому с большим знанием дела выполнил в 1970-е заказ Художественного фонда по революционной истории Сибири – «Последние дни Колчака». Я тогда по-дурашливости сказал ему: как живо все написано, как по воспоминаниям.
– Это и есть по воспоминаниям.
– Так что, вы у красных служили?
– Дурак ты, Сашка. Стал бы я у красных.
Естественно, какое-то время – лет двадцать – вел он себя тише травы. Написал известную картину «На всем пути народ стоял» – про ленинский траурный поезд, как везут тело Ленина, а народ рыдает. А потом что-то вроде «Сталин и дети». Писал чудесные французистые пейзажи. В блокаду выполнил «Автопортрет», наверное, лучший в тогдашнем советском искусстве. Женат был на Марии Григорьевне Петровой – популярнейшем дикторе, актрисе с тонким детским голосом, постоянно читавшей по радио. Был Ярослав Сергеевич тощим, нервным, неисправимо породистым. Соввласть ненавидел предельно, однако, на всю жизнь запуганный, мог позволить себе только постоянную, но легкую фронду. И розыгрыши, иногда довольно злые. Об одном из них ходила легенда: умер старый художник, владевший мастерской с дореволюционных времен. Ее добился живописец «с активной жизненной позицией», делавший карьеру в жанре «датской» (к важным датам советского календаря) тематической картины. И Ярослав Сергеевич, организовав застолье с подходящими людьми, поделился тайной: – Везет же Андрюшке, – (Пашке и пр., не важно). – Деньги к деньгам.
– Это вы про заказы? – Насторожились собутыльники.
– Какие заказы… Мы с покойником Авдей Семенычем дружили. Человек был старого времени. Твердый. Его бы мастерскую да в хорошие руки… С другой стороны, кому, как не Андрюшке… Старается.
Все согласно закивали. И про покойника, и про молодого живописца мнение было сложившееся.
– А повезло, потому что покойник еще с царских времен в студии своей запрятал золотые червонцы. Немерено. На черный день. Да так и не воспользовался. Не довелось. Так и лежат где-то. Ну, да Андрюшка найдет. Рукастый. Только – тсс! – никому…
Понятно, уже в тот же день новый хозяин мастерской был в курсе дела. Несколько месяцев ушло у него на поиски. Он сокрушил все: изразцовые печи, лепнину, вскрыл полы. Червонцев не было. История об унаследованной мастерской долго ходила по Союзу художников. Мне запомнилось еще одно: Ярослав Сергеевич в последние месяцы стоически переносил болезнь и не питал никаких иллюзий по поводу своего ближайшего будущего.
– Как живу? Сам видишь. Одно приятно. Взял творческую помощь. В ЛОСХе (в Ленинградском отделении Союза художников – А. Б.). В России (в Правлении Союза художников РСФСР – А. Б.). В Союзе (в Правлении Союза художников СССР – А. Б.). Даже в Академии что-то подкинули. И нигде не отдам. Помру скоро. Ничего им не достанется. Выкусят.
(«Им», «Советам» означало: некоему обобщенному образу нелюбимой им власти.) Вот такой человек сидел на носу катера. Никому и в голову не приходило докучать ему работой по хозяйству. На камбуз были брошены отец и Подляский. Но оказалось, что тарелки они не мыли, а тайком выбрасывали в иллюминатор. Бережливый Крум за это чуть не списал их на берег. Ярослав же в огромной морской фуражке с крабом на лысой голове (как Колчак) и с неистребимо начальственными манерами, сидя в кресле на носу охотника, покрикивал на шлюзовых рабочих, удивлявшихся, откуда взялась такая посудина. Она называлась, кстати, «Пейзажист». Дежурный по шлюзу кричал откуда-то сверху для записи судна в журнал:
– Как звать?
– «Пейзажист»!
– Чаво? – Народ не врубался.
Шлюзование затягивалась. Наконец Ярослав Сергеевич адаптировал название на понятный (и, в общем-то отвечающий содержанию путешествия) язык: «Пей за жисть!». Больше ни на одном шлюзе их ни разу не переспрашивали.
Еще об Академии
Году в 1948-м мой отец сдавал экзамен по истории искусств на старших курсах. Принимал поток живописцев и графиков тогда совсем молодой Абрам Каганович. Он и в мою пору профессорствовал в Академии, был человеком ярким и популярным. Занимался восемнадцатым веком, и студентам советовал специализироваться на историческом материале, вполне цинично объясняя преимущество: безопаснее. Сам Абрам Львович, естественно, натерпелся: делать карьеру в эпоху борьбы с космополитизмом было делом нешуточным. Тогда же он был молодым аспирантом, со студентами (среди них многие были возрастными, прошедшими войну) был на равной ноге (приятельские отношения с родителями сохранялись и впоследствии).
– Ну что, Дима, – спросил он. – Кто такие были импрессионисты?
– Это те, которые предали заветы реализма.
– Достаточно. Оценка – отлично.
Такие были нравы. Впрочем, и в шестидесятые они недалеко ушли. Помню, я готовился после школы поступать на искусствоведческое отделение. Конкурс зашкаливал за пятнадцать человек на место. Я, как мне казалось, хитро заготовил достойный ответ на весьма вероятный вопрос: кто мой самый любимый художник? Решил назвать Серова: фигура беспроигрышная. Великий реалист и одновременно прогрессивный, передовой, чуть ли не модерновый. И ортодоксам подойдет, и для чуть либеральных (думал, что таковые имеются) свой. Реальность превзошла мои стратегии.
