– Такого-то едем в Комарово?
– Ты что, с ума сошел? Мне надо лететь в Ниццу. Там отмечают помолвку княжны Миттербрук с одним из бесчисленных Габсбургов. Он – дурак дураком, она прелестна. Жалко даже. Но лететь надо – обидятся.
Как мальчик из интеллигентной гуманитарной ленинградской семьи попал в это хитросплетение аристократических связей – загадка. Но – попал. Он знает всех. И все знают его. Ежедневный веер приглашений. Когда мы наблюдали по телевизору церемонию захоронения останков Императорской семьи в Петропавловском соборе, сразу же распознали аккурат за спиной Ельцина осанистую фигуру Андрея. Так что, несмотря на наши бесчисленные подначки, Мелунас вхож, вхож… И не только на похоронные церемонии…
Он уехал совсем молодым. С Невского, угол Литейного, в Нью-Йорк конца 1970-х. В Ленинграде у него была более чем приличная бабушка Берта. Она следила за собой до конца, до девяностолетнего возраста: прическа, маникюр. Она была подругой Зощенко, поддерживала его в самые трудные годы. Мама, Лина – переводчик Джойса. Стойкость этих интеллигентнейших женщин закалялась советской властью, это понятно. Но она крепла и в борьбе с юным Мелунасом, уже тогда чрезвычайно общительным и передружившимся со всеми окрестными трудными подростками. На удивление многие не потерялись с годами, более того – сопровождают Андрея всю жизнь – от первого глотка портвейна до гостевания у него на вилле в Таиланде. Появление молодого Мелунаса в городе желтого дьявола было отмечено в романе «Это я, Эдичка» вменяемого тогда Лимонова. Было бы странно, если бы он не стал своим в русско-нью-йоркской среде, по концентрации талантов в ту пору постепенно превосходившей обе советские столицы. Но если бы Мелунас ограничивался русским Нью-Йорком, он так бы и остался в масштабе эмиграции. Но он был космополитом в старом добром, ненавидимом кондовыми советскими патриотами смысле, потому эмигрантом себя не чувствовал. Жизнь оказалась длинной, как говаривал Бродский. У Мелунаса – авантюрной и бурной. Он богател и разорялся в Штатах, отшлифовывал свои взгляды и манеры в Европе. Судьба закрутила его в одном водовороте с действительно яркими людьми. Аристократия – это так, слабость. Был типаж и значительно круче. Впрочем, даже из своего аристократического периода Андрей выуживал, как и из прочих, смешные сюжеты. Так, он готовит вместе с принцем греческим и датским книгу о последнем российском императоре. Гость заполняет бумаги в петербургской гостинице «Европа». Девушка за стойкой:
– Как ваша фамилия?
– Михаил Греческий.
– Понимаю, из Греции. А фамилия?
Мелунас любит такие истории. А истории любят его. Прямо-таки хватают его за фалды. Причем – далеко не всегда из аристократической жизни. У нас есть любимая чебуречная на Вознесенском. Целиком из семидесятых, инситная. Обслуживание соответствующее. Где еще, по специальной просьбе Белкина, подадут половинку яйца в майонезе, с зеленым горошком и веточкой чахлой петрушки – для композиции, и долькой серого помидора – для колорита. Интерьерчик с выколотками. С конца 1970-х пошла по российскому общепиту мода на чеканку: кавказские пиры, селяне с кувшинами, девушки грузинские в хороводах, такой вот Пиросмани для советских гуляющих. Везде эти выколотки давно уже оборвали, а здесь сохранили. Словом, место историческое. И совсем не гламурное. Приятно в таком встретиться после вояжей по европам и походов в мишленовские рестораны. Так вот, в один прекрасный день направились туда Мелунас с моим уже упоминавшимся сыном Сергеем. А там закрыто – мероприятие: юбилей какого-то высшего военного училища. Собрались офицеры разных выпусков, выпивают. Правда, в штатском. Мелунас засомневался – скандал еще какой, ни к чему. Серега мой настоял – ничего, не до нас. Официанты знакомые накрыли в уголке. Обедают. А за столиками офицеры гуляют, тосты поднимают за какие-то свои дела. За выпуски, за соединения, где служба проходит. Имеют право. И вот подходит к столику разгоряченный такой майор, покачивается. Смотрит исподлобья.
– Какого года выпуска? Где служите?
Серега, как уже говорилось, лет двадцать проживший в Китае в качестве бизнесмена, пообвыкший в кризисных ситуациях, ни минуты не замешкавшись, отрапортовал:
– Девяносто седьмого года выпуска! Сто первый пекинский!
– Выпьем за пекинский! – подобрел майор. Выпили. Пошло братание по столикам. Хорошие оказались ребята. Мелунас хладнокровно рассказывал о боевой подготовке коммандос. Благо, никто уже ничего не разбирал. Черт его знает, этого Мелунаса. Может, и служил. Какие-то истории доходили. Вообще-то Мелунас никогда не врет. Разве что чуть преувеличивает. Ради широты story-telling.
Вернусь к уникальной коммуникативной способности Мелунаса. Если ходят где-то незнакомые, хорошие и занимательные люди, они обязательно его зацепят. А Мелунас их перезнакомит между собой. Ну, и с нами. Без всякой внешней надобности. Как-то само собой получается. Сила притяжения…
…Джон Стюарт был дружен с моими знакомцами разных поколений и местопребываний. С Сергеем Есаяном, московско-лондонско-парижским художником, выставку которого я делал, очень близко. Но не он нас познакомил, хотя о Джоне много рассказывал хорошего. Ему не пришлось. Мой черед пришел, естественно, благодаря Мелунасу. Надо сказать, у Андрея одна из самых стильных квартир в Петербурге: вид с огромного балкона во всю панораму Мойки, обстановка – чистый, без новодела, ампир, без упертости – с вкраплениями произведений разновременного, вплоть до советского, искусства. Сначала я наткнулся в одной комнате на странную антропоморфную, то есть хранящую очертания человеческого тела, инсталляцию – кожаные байкерские куртку и штаны, стоящие почти вертикально, шлем. Стюарт предстал отдельно – они выпивали с хозяином на кухне. Эта отдельность мне запомнилась. С одной стороны, Джон был уже как бы из энциклопедии – представитель аристократического шотландского рода, Итон-Кембридж, основатель русского отдела Sotheby’s, знаток русского искусства и его пропагандист на Западе. Это он с Камиллой Грей, автором первой сенсационной монографии «Великий эксперимент», прошелся по московско-питерским вдовам и первым коллекционерам авангарда, уверив их в том, что они не ошиблись в своем предназначении хранителей огня. Но он прекрасно знал и икону. И старую русскую мебель. Это был эталонный Джон Стюарт. Но был и другой Стюарт – Джоник, байкер, богема, завсегдатай отнюдь не аристократических клубов, демократичнейший и добродушнейший чел. Вот с ним дружить было одно удовольствие. Девяностые были для него золотой порой. Он освободился от аукционов, планировал заниматься русским искусством вплотную, как искусствовед. Многое успел сделать. Обустраивал потрясающую видовую квартиру в Доме Тургенева, на Фонтанке, близ Аничкова моста. Судьба подвела его. Уже во время долгой и безнадежной болезни я не раз навещал его дома на Колвил-Мьюс… Как-то раз ночью пошли пройтись. Издали снял шляпу и поклонился какой-то господин. Неспешно направился к нам. Джон представил нас друг другу:
– Александр.
– Салман.
Разговорились. Это Салман Рушди, до сих пор преследуемый ассасинами-исламистами, вышел подышать воздухом под покровом темноты. Я, хоть и не сразу опознал писателя, собственно, и не удивился такому развитию событий. Ну, не могли мы разминуться. Никаких случайностей. Хотим, не хотим, невидимый, неизвестно где – в Вене? На Таиланде? – находящийся в данный момент, Мелунас продолжает свое сопрягательное дело. А вы говорите – теория, пять уровней, шесть рукопожатий. Фигня все это. Не верю. Верю в Мелунаса.
