Завидовать будем
Йорг Иммендорф. Сегодня, когда он умер, можно сказать – великий немецкий художник. Когда я писал о нем статью для каталога выставки в Русском музее, принято было говорить: выдающийся, знаменитый, этаблированный, эпитеты в современном искусстве строго дозируют. А вот в конце жизни в сознании немецких обывателей Иммендорф был – тот самый. Тот самый, кто попал в грандиозный скандал. Обыватели везде одинаковы: глупы и злы. О скандале расскажу в свое время. Сейчас об Иммендорфе, каким он воспринимался в 2001-м, когда мы делали его выставку. Итак, ученик Й. Бойса. Поначалу, естественно, левак. Да такой, что чуть ли не дацзыбао выпускал. Пришел к фигуративизму, не без символистского подтекста. «Кафе «Германия» в нашем русско-музейном Людвиге – из лучших его картин. На крыльях традиционного германского орла – кафе, где идут бесконечные споры о судьбах Германии, до мордобития. Смысл – в какой-то особой телесности, тактильности орла, это что-то особо живучее, витальное, несмотря ни на что. Что это – герб? Тогда с каким чувством относится к нему Иммендорф – критически или ностальгически? И какова его собственная роль, ведь он изображает себя в нескольких видах? Вечный спорщик о «судьбах»? Летописец? Просто обыватель, насельник орла, засевший в его перьях, как клещ? Иммендорф, как партизан, никогда не дает ответа. Впоследствии он пишет все более эзотерические вещи со странной анатомической перспективой – точкой зрения изнутри: с локтевого сгиба, из подмышки, с внутренней стороны бедра. Получаются удивительные сюжеты оптической навигации по развороту тела в пространстве. Иногда он делал что-то другое. Музею он подарил специально для России выполненную композицию по гоголевскому «Носу». Не знаю, читал ли Иммендорф наших психоаналитиков, но Нос у него, вполне по-гоголевски, не скрывал фаллических коннотаций. Помню, как во время церемонии канцлер Шредер, которого представили как друга художника, с опаской касаясь эрегированного воплощения носа майора Ковалева, передавал тяжелую бронзовую скульптуру нашему начальству, кажется, М. Швыдкому. Это произошло много позже выставки в музее. Она удалась, Иммендорф был доволен, собственно, он потому и согласился на просьбу Шредера сделать подарок Петербургу. На выставке он был с юной женой, еще недавно мисс Болгарии. Чувствовалось, однако, что он нездоров. Действительно, его уже преследовал редкий вид склероза – болезнь Гейгера, в ходе которой отказывал двигательный нейрон и человек последовательно лишался возможности управлять двигательными рефлексами. Болезнь обострялась. Е. Петрова и Й. Киблицкий, сдружившиеся с Йоргом, нашли ему какую-то уникальную знахарку, и действительно, вроде процесс замедлялся. В следующий раз я услышал об Иммендорфе в Германии, в доме одного из крупных коллекционеров. Я увидел немецкую газету с фотографией Йорга и каких-то сомнительного, уместного для секс-рекламы вида женщин. Попросил собирателя перевести. Старик заиграл желваками и, бросив газету на пол, процедил: «Криминаль!». Я был в недоумении, как может быть криминаль человек, у которого руки уже не движутся? Доехал до Дюссельдорфа. Йозеф Киблицкий дал самую свежую информацию: Йорг собрал в самом роскошном отеле Дюссельдорфа веселую компанию из девяти проституток и устроил вечеринку с шампанским и кокаином. Одна из девиц была на крючке у полиции и настучала. Полиция не дала профессору Дюссельдорфской Академии художеств оттянуться в последний раз… Скандал был неописуемый. Йорг получил 11 месяцев условно (тюрьмы избежал только в связи с не оставляющим надежд диагнозом). В прессе началась мощная кампания с целью уволить его из Дюссельдорфской Академии художеств, где он был, безусловно, самым уважаемым и заслуженным профессором. Словом, немцы умеют травить не хуже наших.
– Надо поддержать старика, – решительно сказал Киблицкий. – Все-таки наша выставка – одно из лучших воспоминаний его жизни. Сказано – сделано. Мастерская Иммендорфа находилась в центре Дюссельдорфа. На улице дежурил папарацци. Йозеф вступил с ним в живейшую беседу: в трудные минуты и он подрабатывал фото-журнализмом. Во мне росло какое-то напряжение, неловкость: надо же, обложили старика. И вообще, общение с папарацци как-то снижало знаковость композиции: Киблицкий и Боровский у постели больного Иммендорфа. Я дернул Йозефа – не отвлекайся. Мастерская представляла собой промышленное трехэтажное здание. Чем-то напоминало мастерские советского художественного фонда. Вплоть до того, что с лестницы, в открытые двери второго этажа, была видна развешанная прозодежда. Так в наших мастерских развешивают брезентовые робы те художники, которые пользуются пульфоном и вообще брызгаются краской или раствором. Правда, как я смекнул сразу, эти висящие штаны и пиджаки были сделаны из фетра и явно рукой Бойса. (Неожиданно получилось точное определение, ведь не скажешь «кистью». Впрочем, можно было бы – иголкой и ножницами Бойса.) «Боже мой, – подумалось. – Музейные, миллионные вещи висят как белье для просушки». Поднялись на третий этаж. Зрелище было тяжелым. В чистой как лаборатория студии трудились два-три помощника. Перед ними на мольбертах стояли холсты. Йорг разъезжал по студии в кресле. Он энергично рассказывал что-то исполнителям, используя ту амплитуду движений кистей рук, которая была ему еще доступна. В основном действовал вербально. Работа, похоже, продвигалась. Художник бросился к нам, разгоняя кресло. Он был взволнован. Настолько, что не мог сразу заговорить. Кто-то из помощников дал ему воды, причем в стакан была вставлена специальная трубочка – удержать его руками Йорг уже не мог. Никаких светских разговоров. Иммендорф мог говорить только о случившемся. Он был явно уязвлен травлей. Многие, включая «друга Гельмута», мгновенно слиняли. Старик пытался объяснить ситуацию, мы же гуманно уводили разговор в другое русло.
– Да ладно тебе, – говорил Йозеф, – все мы знаем, другой темы, что ли, нет. Ты вот покажи, что делаешь.
Но Йорг мучительно пытался что-то объяснить.
– Слушай, – сказал я, – ты не перед теми оправдываешься. Девять женщин пригласить, в твоем-то положении, да у нас в России ты бы стал национальным героем.
– Д-д-десять… – Неожиданно уточнил Йорг. – Одна не пришла.
– Она и настучала, – уверенно заявил Йозеф.
А мне вдруг вспомнился один дурацкий анекдот. Я понимал, что не очень-то корректный в компании немцев. Но остановиться уже не мог.
– Представьте, война. Заседает Политбюро. Разбирают донос на маршала Рокоссовского. Дескать, у него законная жена в Москве. И любовница на фронте. Не считая еще романов с медсестрой и переводчицей. Никто не знает, чем обернется дело для маршала. Самые активные спешат выразить возмущение. Другие неодобрительно качают головой: безобразие… Наиболее осторожные выжидают. Сталин молча ходит по кабинету, попыхивая трубкой. Наконец, кто-то не выдерживает: «Полное моральное разложение у товарища Рокоссовского. Что делать будем, товарищ Сталин?». Сталин задумчиво: «Что дэлать будэм? Завидовать будем». Так и с тобой, Йорг, – завидуют. Неожиданно до художника дошло, и он долго, с трудом, кашляя, смеялся. А потом грустно сказал:
– Вы ведь видите, мне уже ничего не надо. Я стакан сам поднять не могу. Совсем немного осталось. И я просто захотел вспомнить это счастье, все то, что любил: незнакомки, обнаженные тела, эту беззаботность… Пусть бы они ходили вокруг меня, касались. Вот и все.
