– Приехала сюда жить, не без влияния толькиных рассказов, – ну ничего не подтвердилось. Ну, ничего похожего. Все наврал, негодяй, все напридумывал. А через несколько лет тяжелой жизни все обернулось удачно. Все устроилось. Оглянулась, вспомнила Тольку, ведь все было правдой, что он понарассказывал. Все так и есть.
Белкин привез из Нью-Йорка работы (живопись и эстампы) нового качества. Восприимчивость дала свои плоды. Вообще самое начало девяностых было для него счастливым временем. Он был очень популярен в городе. Как-то мы в небольшой компании сидели в ресторанчике, острая на язык Алка запаздывала. Появилась со словами:
– Извините, задержалась. Была у гинеколога. Села в кресло, знаете, вся эта процедура, врач осматривает, говорит: так, так, понятно. А потом поднимает голову: «а скажите, вы жена художника Белкина? Когда у вашего мужа следующая выставка?» Как он узнал, ума не приложу.
И вот с таким человеком мы с Борей Косолапо-вым как-то сорвались в Нью-Йорк. Все уже бывали там много раз, даже живали, а не просто наведывались, обросли связями. А на этот раз решили закатиться своей компанией, без особой надобности. Словом, позволили себе. Ничего не заказывали заранее. Таксист довез до Мидтауна, медленно двинулся по 30-м, мы увидели внешне приличный отель и ткнули в него пальцем. Уже расселившись и выйдя на улицу, мы осознали, что находимся в корейском квартале. Соответственно и отель был корейским. Ну и что? – решили мы. Чуть больше корейцев на улице, чуть чаще вывески с иероглифами, зато пять минут пешком до Пятой авеню. Словом, поленились снова переезжать. Занялись своими делами. Как-то заглянули к Грише Брускину, засиделись допоздна, хозяин пошел нас провожать. По дороге заходили несколько раз пропустить по стаканчику, шорт дринкс, по-ихнему, добравшись, решили продолжить. Поднялись в ресторан на крышу. Там нас безропотно обслуживали, несмотря на поздний час. Не уходили и музыканты: две-три девушки в национальных нарядах тонкими голосками исполняли национальную мелодию ариран, аккомпанируя себе на каягыме, изредко постукивая в чанго и тряся руками в длинных рукавах. (Не подумайте, что я – знаток корейской музыки, просто на оборотной стороне меню был обозначен музыкальный ликбез для чайников.) В конце концов они обратили на себя внимание гиперобщительного Белкина.
– Смотри, ничего… И на нас посматривают. А что, надоело им тут с американскими старперами. Скучают. Подойду-ка я поближе.
Брускин как человек московско-нью-йоркский не осознавал еще неудержимость питерского живописца и пытался его образумить.
– Толя, охолонись, у нас это не принято. Девушки на работе…
Он не успел договорить: Белкин уже бросился в оркестр к микрофону. Мы, люди питерские, уже знали, что последует. В любое время дня и ночи, в любом месте, где есть микрофон, выпивший Белкин, завладев им, путаясь в словах и нотах, а в конце давясь натуральными слезами, допевал до конца длиннейшую песню сложного гражданского содержания: «Нас ушло с деревни трое, / Трое лучших на селе. / И осталось горемычных двое спать в сырой земле. / Шли солдаты мимо хаты, / Поднимать деревню всю / Не на Львов, не на Карпаты, / А на власть помещичью. / Я бы сам пошел бы с вами, / Я б рубился здорово… / Не сердите-ся, ребяты, / На калеку хворого…». Зная за художником такую слабость, друзья обычно успевали отвлекать его от музыкального исполнительства. Буквально снимали со сцены. Здесь же мы упустили момент. Да и невозможно остановить творца, когда он преследует благородные цели. Если в Питере Белкина кое-когда можно было заподозрить в работе на публику, то здесь публики не было. Художник просто хотел скрасить жизнь труженикам гостиничной индустрии. Понятное дело, если бы пели молодые корейцы, Белкин едва ли бы ринулся к ним с такой скоростью. Но, признаем, то, что он рвался к девичьим ушкам, было все-таки дополнительным бонусом. В конце концов он спел бы и официантам. В качестве творческой помощи братскому корейскому народу. Не удержав певца, мы как наблюдатели нравов, решили по крайней мере проследить реакцию корейского ансамбля: не каждый день им приходится выслушивать русский вокал. Похоже, впечатление, произведенное Белкиным, было сильным. Девушки шептали что-то, повернувшись друг к другу плотно напудренными лицами, абсолютно плоскими, на которых выделялись насурьмленные брови и алые губы. Наконец одна из девушек в корейском кимоно, семеня, подошла и неприлично долго, в упор, стала рассматривать Белкина.
– Деучата, – обратилась она к подругам, – дятюки та вроде свои…
Через минуту разговорились. Кореянки оказались белорусскими девушками откуда-то из-под Гродно. Мы заказали поднос дринков и отпустили официанта. Кухня давно уже не работала. Девушки перестали бояться, что лица осыпятся, смеялись и пели уже что-то свое. Практически наше. Через пару минут мы уже знали всю их историю. Паспортов нет. Львиную долю заработка надо отдавать местным. Кроме одной, у которой американский бойфренд. Правда, негр.
– Надо говорить «афроамериканец», – поучительно добавили подруги. – Вообще-то приходится иногда с начальством гостиничным подживать, но люди неплохие, не обижают. Перспектив особых нет, но есть надежда. Все лучше, чем в родном белорусском городке, где производства встали и одни мелкие бандиты по углам.
Гриша Брускин был задумчив. Он и так всегда настроен на мысли о жизни. А тут вот она, экзистенция, сама в руки просится. Это что-то: на первом московском Сотбис первым продать свою вещь за неслыханные в советском мире деньги, прижиться в Нью-Йорке, приучив публику к своему имени, войти в мировой музейный и галерейный мэйнстрим, пойти проводить пьяненьких питерских приятелей и вот вам: слушать – на мове – рассказы о жизни белорусских девушек в корейских кимоно с каягымами в руках. «Фундаментальный лексикон»!
«Однажды в Америке»
Саша (Алекс, Александр Михайлович) Щедрин-ский – неутомимый дегустатор Нью-Йорка. Он не признавал типичного эмигрантского восхождения к сути вещей: прозябание где-нибудь в Бруклине, трудовые будни, выезды на Манхэттен за впечатлениями и ощущение себя чужаком, для которого недоступны какие-то высшие формы жизни. Чтобы лет через пятнадцать, экономически приподнявшись, перебравшись в более престижный район того же Бруклина-Квинса, ощутив свою стопроцентную американистость, отказаться от «Нового русского слова», говорить официанткам honey и выбирать на кухню постеры Шагала. Нет, Щедрин-ский был не таков. В пору своего соискательства (советская степень у него была, нужна была американская докторская) он мог довольствоваться двумя бананами в день, но уже знал, где в вестибюле Tramp Building занять столик в кафе, причем не так, чтобы видеть перед собой расслабленных маклеров высшего звена, а чтобы наблюдать струи водопада, медленно стекающие по стене. К тому времени, как мы подружились, он был уже нью-йоркским профессором. «Для тела» (по Саше Черному) был полный рабочий день изнурительного преподавания университетского курса химии будущим фармацевтам. «Для души» был Метрополитен (химик-реставратор, и, как писала «Нью-Йорк Таймс», лучший в мире специалист по янтарю, Щедринский был до мозга костей музейным человеком, и был счастлив хоть на какое-то время вырваться от провизоров). «Тело» чувствовало себя ущемленным, университетская зарплата урезалась. Щедринский не унывал. На гурманский, популярный среди понимающих магазин Zabar's хватало, а за ресторанами он следил по справочнику Zagat. «Не для того я эмигрировал, чтобы во всем себе отказывать», – говорил он, разворачивая меню в очередном самом вкусном, по оценке Zagat, ресторане месяца. Когда мы познакомились в Нью-Йорке, в Ленинграде было не до Zagat. Потребление – по крайней мере, в моем кругу – было сведено до минимума. Великое товарное поражение Советов правило бал. Оно-то меня как раз меньше беспокоило. Не был я и страдальцем по имперскому величию. Но по мере дегустации Нью-Йорка на меня обрушивались другие очевидные поражения: музейные, архитектурные, кулинарные. Империя опоздала по всем направлением, рушилась без всякого величия. И вот теперь она меня выплюнула – делай, что хочешь. И не потому, что зубы об меня обломала, моя воля и тут в расчет не принималась. Просто испустила дух. Во всяком случае, в советской своей инкарнации.
