Натан, шаман
С Тильманом меня познакомил Натан Федоровский. У Натана было много редчайших достоинств. То, что у него, первого из «наших», была профессиональная, безупречно современная, европейского качества галерея, – отдельный разговор. Он понял, что такое институт галереи, в то время, когда будущие авторитетные дилеры (российского розлива) «по авангарду», солидно фланирующие на превью в сотбисах-кристисах, еще спекулировали пале-хами и гнали на Запад вагоны с иконами (не без покровительства соответствующих служб). Натанчик был типичным ленинградским центровым интеллигентным мальчиком. Здесь подчеркну именно ленинградскую специфику. Быть интеллигентным означало выглядеть ботаником и прямым курсом плыть в библиотеку. Быть центровым – тянуться к иностранцам и неминуемо закончить фарцовкой. Сбалансировать эти два начала удавалось на поприще вождения экскурсий. Экскурсовод «с языком» мог позволить себе заниматься Серебряным веком и щеголять тренчкотом, добытым у бритишей. Правда, и присмотр за ним был стереоскопичным – и от ментов, и от конторских. Я встретил Натана в одну из первых поездок на Запад, в его галерее «Авангард». Типичный white cube – беленые стены и потолок, при этом – в буржуазном берлинском доме, сохранившем сецессионистый фасад и аутентичные дверные ручки. Понятие «галерист» было для нас совершенно новым. Я не знал, как держаться. Натан сразу же облегчил ситуацию – вспомнил про маятник Фуко в Исаакиевском соборе. Все экскурсоводы знали этот трюк: качнешь маятник, и он отмерено долго качается, постепенно сокращая амплитуду. Стоящий экскурсовод успевал отдохнуть или даже пофлиртовать с барышнями из своей группы. Наиболее нахальные качали маятник по два раза, пользуясь гипнотическим воздействием повторяющегося движения на толпу.
– Как там Фуко, на месте?
– Три колебания в минуту.
Пароль – отзыв. Натанчик, милый плут и благороднейший человек, умевший быть бескорыстным и профессионально деловитым, обладал уникальной контактностью. Питерская чуть снобистская светскость адаптировалась у него к западному либеральному демократизму. Перед ним не мог устоять никто: самые именитые западные коллекторы, актеры, модели, естественно свободные в поведении, общались на вернисажах в «Авангарде» с начинавшими прибывать из горбачевской России политиками, художниками, писателями. Собственно, подобных контактных пространств было немало, в том числе и государственных. Дар Натана состоял в том, что он умел мановением руки снимать неизбежные трудности общения, связанные с нашим общим – и у начинающих политиков, и у вполне зрелых «мастеров искусств» – бэкграундом. Конечно, в Союзе была масса людей, выпускаемых за границу и соответственно имеющих опыт общения с западными людьми. Правда, это был специфический опыт с большими обременениями. Я же говорю о людях, как правило, невыездных. У всех нас был опыт общения с западными визитерами на своей территории, но это было другое. Мы играли роль радушных хозяев, знакомя гостей (о классической архитектурно-музейной составляющей не говорю) со всем, что в современной культуре и вообще жизни, на наш взгляд, заслуживало внимания. Само собой получалось, все заслуживающее находилось в пространстве андеграунда, в подвале, если точно переводить. При этом все остальное – фундамент, стены, крыша, квартиры принадлежали не нам. Хозяева были не мы. Далеко не все из нас доходили в своем неприятии официоза до диссидентского градуса. Нас объединял принцип – не наше. Все, что «сверху» – не наше. Мы делились «своим». Гости, как правило, понимали шаткость нашего положения. На рубеже 1980–1990-х ситуация изменилась. Дело не только в том, что мы стали выезжать. «Не наше» в Союзе складывалось в достаточно монолитную коллективную идентификацию. В общем, для опознания приличного человека этого было достаточно. Теперь же надо было выказывать индивидуальное «свое». Лично наработанное – в политике, искусстве и т. д. Держаться на равных – этому никто не учил. Отсюда поведенческие перепады. Одними это «на равных» принималось, воспользуюсь словами Арсения Тарковского, «в диком приступе жеманства». Другие держались бирюковато. Приветливый Натан помешивал ложкой в этом адском котле межкультурного общения. «Наши» как-то поразительно быстро благодаря Натану обвыкали. Никто не мог предположить, где, когда и с кем закончится это коловращение… Уверен, многие из тех, кто объективно смотрит на себя в обратной исторической перспективе, благодарны Натану именно за это «обвыкали». На столе у секретаря галереи, красотки смешанного русско-индонезийско-немецкого происхождения Виолы, стояла картотека-вертушка с адресами: там были «весь Берлин», «вся Москва», «весь Париж». Благодаря Натану карточки смешивались, создавалась некая культурная совокупность. На современном языке говоря, Натан был уникальным агентом влияния. В добром смысле слова. Двойным агентом – он влиял и на наше возвращение «с холода», на то, что мы обнаруживали в себе способность быть персонально интересными (не коллективно: русские, совковые, музейные, андеграундные, оппозиционные, государственные и пр.). И он умел нас подавать… Прежде всего – нам самим. Комплексы исчезали, как боли под рукой остеопата. Раз уж ты с Натаном накоротке, чего-то да стоишь. Ведь нестоящих у него в кругу и быть не может.
– Знакомьтесь, – подводил Натан к пожилому человеку в темных очках, – Саша. Куратор. Ну, вы его знаете. Известный…
– Хельмут, – протягивает руку незнакомец.
Твою мать, Хельмут-то действительно известный – Хельмут Ньютон, мировая звезда одновременно гламурной и актуальной фотографии. Но трепетать и стесняться времени не было. Такова уж была стратегия Натана.
– Старик, едем с нами. Надо Хельмуту помочь. У него заказ – сессия про восточно-германских проституток. Можем не успеть. Выдвигаемся ночью. Мне некогда было даже подумать: «Где я, со считанными марками в кармане, и где Ньютон. И где гэдээровские путаны, без которых Хельмуту – полный зарез». Драйв Натана, обожавшего деятельно участвовать в любом авантюрном проекте, был заразителен. Впрочем, и время было азартным. Только-только рухнула Стена, угрюмые толпы восточных немцев еще как-то регулировались: их запускали в Западный Берлин, кажется, по выходным и даже давали какую-то мелкую денежку для ознакомления с обществом потребления. Ход истории обретал какую-то удивительную наглядность. Короче, ночью мы уже колесили по специальному кварталу, где, как было обещано Ньютону, кучковались его модели. Полное безлюдье. Наконец, видим пожилую немку с собачкой на поводке.
– Вы ищете девочек, молодые люди? Опоздали, уже три дня, как все перебрались на Кудам. Жаль, что я уже старовата для вас, – задорно подмигнула фрау.
Вот так. Те же девочки на буржуазном Курфюрстендам были уже не интересны. Ньютон не поспел за временем. Самую чуть.
Я тянулся к Натану. Мне не хватало его авантюрности. В Ленинграде я и сам ругал себя за крайне низкую культуру отказа. Но там речь шла о гульбе и вообще о времяпрепровождении. Все было окрашено совковой безысходностью и безвременьем. Здесь же любая эскапада приобретала неожиданный привкус историзма. Черт его знает, может, ощущалось, что человека несет этот поток перемен, и инстинктивно хотелось, чтобы не отстать, уцепиться за Натана. А может, само время дразнило историчностью. Так или иначе среди знакомцев, приобретенных мною с легкой руки Натана, не было людей вне этого потока. Всех в него окунуло, закрутило, пронесло по его течению. Хотя бы малый отрезок пути. Во всяком случае они остались у меня в памяти именно как люди рубежа 1980–1990-х. Человеком из этого потока остается для меня и Тильман. Это был двухметровый немец угрожающего вида и очень покладистого характера, писатель и, кажется, один из совладельцев гламурного журнала путешествий. Это был первый встреченный мной журналист авантюрного склада, напрашивающийся на неприятности. С каждым его приездом я чувствовал себя все отвязанней. Никогда бы не подумал, что вместе с ним буду, например, изучать проблему вьетнамских проституток в тогдашнем Ленинграде. Тем не менее, откликнулся на просьбу Тильмана, который сам себе заказал эту тему, с поражающей меня самого готовностью. И связи нашлись. Оказалось, где-то на краешке моего пространства существования оказались люди «в теме». Один из них сунул мне адресок. Уже вечером мы с Тильманом и с переводчиком, убедив испуганных малорослых охранников какой-то даже по советским меркам чудовищной общаги, что мы не новое, незнакомое племя ментов, явившееся на их голову сверх обычных, облагающих их налогом, вовсю переговаривались с вьетнамскими девушками-работницами, дополнительно зарабатывающими себе на будущую счастливую жизнь. Помню, как нас поразили горы упакованных, готовых к вывозу электрочайников и вообще бытовых металлоизделий: оказалось, есть страны еще большего вещевого голода, чем наш разваливающийся Союз. Но главное – эта буквальная овеществленность понятия «плата за любовь»…
