– Естественно, усаживаем даму, устраиваем на полку ее багаж…
– Это само собой разумеется. Но как усаживаете? Молчание. Оказалось, по-настоящему воспитанные люди освобождают даме место в тени, дабы она не смущалась, что кто-нибудь заметит ее заплаканные глаза.
Помню, в 1990-е на Пестеля, ближе к Литейному, стоял ларек, торговавший спиртным. Часов с одиннадцати к нему выдвигался очень опрятный, благообразный человек с белой тростью. Он не был совсем слепым, был, видимо, слабовидящим. Человек степенно беседовал с продавщицей, греясь на солнце. Милостыни он не просил никогда. Постоянные покупатели узнавали его. В те годы еще выпивали прямо на улице, за ларьком. Этот человек на ощупь отыскивал стеклотару и прятал в свою авоську. Некоторые прямо подносили к нему пустые бутылки, чтобы он не утруждался. В этом жесте было благородство пьющего гражданина. Маленький человек не терял самоуважения, пока держался на этом последнем рубеже: понимании чужого несчастья, доли, еще более тяжелой, чем у него. Когда авоська набиралась, человек медленно, но уверенно – маршрут простукан палочкой до сантиметра, – двигался к пункту приема стеклотары. Там его тоже знали. Так и проходил его день. Конечно, он пропускал стаканчик, если угощали знакомцы у ларька, но алкашом не был. Деньги, видимо, нес в семью. Потому – из-за наличия семьи – и был так опрятен. Как-то вечером мы небольшой компанией двигались по Литейному к моему дому. Человек оказался впереди нас. В авоське у него болтались две пустых бутылки, видимо, последняя добыча – приемный пункт закрылся, дневной урок выполнен. Эта пара бутылок – задел на завтра. Мы осторожно, чтобы ненароком не задеть – не все сохраняли координацию движений – обошли инвалида. И вдруг Профессор метнулся назад. Он увидел на выступе стены, отделявшем полуподвальный этаж, две пустые бутылки. Кто-то выпил на ходу и поставил, чтобы не наклоняться, на этот выступ. Володя мог бы просто передать их в руки инвалиду. Мог взять его авоську и вложить стеклотару в нее. Он сделал по-другому. Подхватив человека под локоток, он подвел его к стене и направил его руку в нужное место, что-то ласково бормоча: а вот еще бутылочки, пожалуйста… Помню, я тогда подивился безошибочности володиной реакции. Если бы он коснулся авоськи, слабовидящий мог бы испугаться: кто-то покушается на его добычу. Если бы протянул бутылки прямо в руки, человек мог бы почувствовать унижение. Конечно, бутылки для него были средством существования. Но одно дело – стоять у ларька, беседуя с продавщицей и со знакомыми, как бы между делом принимая ни к чему не обязывающие дары. Совсем другое, когда на улице незнакомец всучивает тебе стеклянный фугас. Как милостыню, что ли. Профессор действовал с какой-то природной деликатностью. Боже упаси, я не подал виду, что наблюдаю этот эпизод. Это было дело интимное. Володя почувствовал бы неловкость и сделал вид, что не понимает, о чем речь. Я попросту примерил это все к себе и понял: не потяну. Не хватит врожденного демократизма. Вспомнил почему-то через много лет. И – вот ведь причуды сознания – в связи с мемуарами Паустовского. Там гимназический учитель пытается привить своим оболтусам тончайшие нюансы поведенческого рисунка. Не без привкуса сословности и литературности. Пусть утонченная, но нормативность. А вот правил, как передать вечером слабовидящему инвалиду пару пустых бутылок, ни на самую малость не нарушая его человеческого достоинства, не существует. Надо было быть Володей Волковым, чтобы показать, как это делается. Но и его давно уже нет.
Непостмодернистский центон
Когда-то, в самый цветущий застой, два моих приятеля-художника подхватили в ресторане двух студенток-туристок, англичанок или американок. Дело это было запретное. С обеих сторон. Специальные люди отслеживали нежелательные контакты. С нашей стороны – понятно. Чужие здесь не ходят. Но и с другой стороны специальные люди стращали туристов: ни-ни. В СССР не бывает случайных связей. КГБ следит за каждым поцелуем. Однако – дело молодое. Я тогда случайно зашел в мастерскую – мансарду своих приятелей. Девушки выпорхнули рано утром, не разбудив своих мимолетных друзей. Лохматые представители асоциальной богемы мучились похмельем. И еще одним. На стене, карандашом, девушки что-то накарябали. Художники, даже если бы и не похмелье, перевести не могли. Я всмотрелся. Оказалось – цитата из Роберта Фроста. Что-то вроде того: «Я не страшусь пустынь вокруг. Боюсь пустынь внутри себя». Фрост. Так-то. Уели девицы гуляк. Значит, рассчитывали на какой-то другой контакт. Более, что ли, душевный. Художники приуныли. После такой цитаты победой хвалиться как-то неловко. Но не удержались. С тех пор над ними в нашей кампании долго издевались: пустынники. А потом проще – пустырники. Тут еще был нюанс – так называлась спиртовая настойка, которую потребляли совсем уж последние алкаши. Художники до такого не опускались. Но все равно им было обидно. По ассоциации. Хотя основа в словах пустынник и пустырник общая – пустота, пустошь. Чего уж обижаться. Кстати сказать, Пелевин назвал свой роман «Чапаев и Пустота» много позже. По правде говоря, его вроде тогда рядом не было. Вряд ли подслушал. Да и ударение вроде как переставил – на вторую гласную. Ну, это как раз понятно – чтобы отвести подозрения. Так что мог, мог быть в курсе дела. Дошло и до него. Цитата, она, как цикада. Неумолкаема.
Бык Кулика
Цетине, одна из столиц Черногории. 2003 год. Добирались по сумасшедшему серпантину, настолько крутому, что несколько голландцев, поднимавшихся вместе с нами, легли на пол автобуса, чтобы не видеть всего этого ужаса. На склонах чуть ли не на каждом повороте, действительно, можно было увидеть кресты на месте былых автокатастроф. Водитель древней «Газели» и гид между тем беспечно отпивали поочередно из бурдюка. Пришлось напроситься в компанию. Черногорцы дружелюбно протянули бурдюк. Помню, я почему-то подумал: надо же, наконец-то довелось хлебнуть из мехов для вина. Треск расшатанных тормозов настраивал на патетические нотки. Все-таки доехали. В Цетине был полдень – жуткая жара, режущий глаза свет. Газель остановилась на площади. Выйдя из дверей, мы сразу же наткнулись на незабываемую картину. Большая пыльная площадь. Ни души, все население попряталось по домам, даже столики единственного кафе на краю площади пустовали. Фиеста? Слишком иностранное слово. Славянское «дрема» подходит больше. Потому и кафе всего одно – дремлют дома. В центре площади стояла стеклянная скульптура. Корова, наполовину вкопанная в клумбу с цветами. Над ней – явно, с целью оплодотворения, – нависает бык. И вокруг – неподвижно лежащие живые собаки с высунутыми красными языками. И ничего больше. Потрясающий образ полного снятия противоречий между искусством и жизнью.
Оказалось, как раз в том году в Цетине проходило международное биеннале. Объект Кулика и был экспонатом, пожалуй, что и главным. Как-то в Москве за столиком я поделился с автором этим своим воспоминанием.
– Да, сельскохозяйственная страна. Все органично… Естественная среда, в самый раз для моей скульптуры. Кстати, почему ты говоришь, что все было неподвижно? У меня ведь как раз динамика: каждые пять минут струя воды бьет вовнутрь коровы, достигая ее красного сердца – оплодотворение как-никак.
– Нет, ничего не било.
