Помню, как-то собрались к Титову в Париж – молодые питерские галеристы решились сделать его выставку. Люди они состоятельные, галерея была, скорее, светским дополнением к гораздо более серьезному бизнесу. В Париже у них было свое роскошное авто, с шофером в черном костюме при галстуке, все как у людей. Мастерская у Володи – в городке «красного пояса», не помню уж, каком. Жена его, кажется, была мэром этого городка-пригорода Парижа. Ухоженные социальные дома, ландшафтный дизайн, боскеты… Мастерская Титова напоминала ленинградско-московские семидесятых, причем – из самых раздолбанных: в туалете сливной бачок на веревочке, вода в умывальнике течет через какую-то резинку, окурки в тарелках. Я и сам уже от этого отвык, а молодая состоятельная пара галеристов и сроду такого не видывала. Хозяин вовсе не ощущал себя экспонатом некого музея андеграундного художнического быта. Он гостеприимно наливал вино из картонной коробки – самое демократичное, клошарское. Стиль был выдержан до конца. Это если бы он думал о стиле. Но нет, ничего показного, – просто Титов так живет.
– Хорошие ребята, сенегальцы в основном, – рассказывал он о соседях. – Заходят ко мне, интересуются искусством. Правда, в быту есть у них странности – все выбрасывают в окна. Бутылки, стулья сломанные. Что делать, привыкли так у себя. В Африке-то.
Я живо представил себе французских рабочих-садовников, под руководством мэра, жены художника, убирающих с декоративных посадок кустарника выброшенный иммигрантами хлам. …Титов же рассказывал без всякого осуждения – что поделаешь, привычка у них такая. Социальное напряжение – это не про него. Социальное напряжение чувствовалось не в мастерской, а вовне. На улице. Шофер несколько раз просигналил, в конце – почти панически. Мы вышли во двор. Оказывается, сенегальским детям не понравились наш лимузин и шофер при галстуке, в его сторону полетели уже фрукты-овощи, было вполне ожидаемо, что скоро последуют и пустые бутылки. Не все же на цветочные клумбы выбрасывать. Мы обнялись с художником и торопливо сели в машину. Я смотрел в заднее окно и видел, как уменьшающийся Титов дружелюбно беседует с подростками и детишками, и как они доверчиво тянутся к нему. Вот оно! Я наконец-то вспомнил название одной хрестоматийной русской картины, которое вертелось у меня на языке каждый раз, когда я думал о Володе Титове, – «Всюду жизнь»!
Не ездиют
Лет тридцать назад с лекциями от Общества «Знание» пришлось мне поездить по Восточной Украине. Донецк и шахтерские городки вокруг – невозможно было представить, что там пройдут бои. Чистенькие улочки, «частный сектор» в садах, всюду – терриконы. Лекции читал в шахтоуправлениях, в актовых залах, сменам вовсе не довольных этим времяпрепровождением усталых шахтеров. Однажды показали шахту, конечно, не углубляясь. До сих пор запомнилось: капер, шкив. Между городками передвигался на рейсовом автобусе, прижимая к груди кормильца – проектор для показа диапозитивов. Публика была смешанная: шахтеры и сельские – некоторые даже с живностью на руках. Как-то соседом оказался человек непонятного происхождения. По говору – местный, но с неожиданными интеллигентскими лексическими вкраплениями. По виду – коричневому тону лица и кистей рук – шахтер, но какой-то чистенький, выглаженный, пахнущий – в те-то времена, когда о дезодорантах большинство населения Союза и не слыхивало – чем-то иностранно приятным. Разговорились. Узнав, что я читаю публичные лекции по искусству, обнаружил некоторые познания. Но полностью выбило меня из колеи, когда он небрежно пробросил пару раз: «как-то в Лувре…», «а вот однажды в Прадо…». Я был поражен в самое сердце. Люди моего круга по заграницам не ездили. В загранкомандировки отправляли социально близких, надежных, проверенных. И то под присмотром и с жалкой валютой в кулачке. Мы не были диссидентами, совсем нет. Но и доверия никак не внушали. Не делали шагов навстречу. Даже во время неизбежных регулярных профилактических бесед. Да что там мы, молодежь. Многие старики, великие эрмитажные знатоки голландской живописи или немецкой гравюры так и не сподобились подержать в руках артефакты из западных собраний. Сам Владимир Федорович Левинсон-Лессинг, кажется, был вечным невыездным, если не считать его поездки с родителями в гимназические годы. Хорошо, спасибо партии за это, императорские собрания были достаточно представительны, чтобы их хранители стали великими знатоками. Без командировок на Запад.
Был еще один способ – туристические поездки. Но опять же – череда согласований, проверок и бесед. Немалые деньги. И сомнительная радость – в толпе туристов под бдительным присмотром – галопом по европам. Нет уж, такой – вприглядку – Европы не хотелось. Лучше оставаться при своих мечтах. У каждого из нас, художников и искусствоведов, выпивающих по мастерским, была такая личная мечта о Европе. А тут Прадо. Я даже инстинктивно отодвинулся – может, стукачок? Сосед понял мою ошарашенность.
– Ты не думай чего такого, я шахтер, и батя мой был шахтером. Но вот у меня уже с десяток лет беда – язва. Да не сама язва беда, а то, что выпивать не могу. Ну, никак, сразу крутить начинает, хоть волком вой. А народ наш знаешь какой – перед спуском, после спуска. И дома: то у одного в садочке, то у другого. Рядом живем. А я пил со всеми на равных, и вдруг отказываться стал. Ну, мочи нет. Ребята стали коситься. Я сколько раз объяснял – воздерживаюсь по медицинским причинам. Присоседиться норовил: вы, ребята, пейте, а я так, рядом посижу, покурю. Сами знаете, трезвый человек выпивающему не ровня. Не компания. Чувствую, не рады они мне. Стесняются. А тут и деньги пошли. Мало того, что пропивать все перестал, зять пристрастил к пчеловодству. Езжу к нему на пасеку. Мед продаем в сотах на рамке. От покупателей отбою нет. А мужики издеваются: «Петрович, ты, смотрим, прямо, евреем заделался. «Жигуль» у тебя. Достаток. Одеколоном пахнешь. Дети музыке учатся. Куркуль». Я понимаю, это они из зависти. У них-то все на ветер. Но все-таки как-то неудобно. Как будто в чем-то виноват. А мне что делать? В компании не рады. Дома сидеть? Жена по хозяйству замучает. Хотя я у нее теперь и в уважу-хе. Как-то смотрю в шахтоуправлении на стене – турпутевки. Зарубежные. Посмотрел – цены доступные. Профсоюз оплачивает чуть ли не восемьдесят процентов. Попробовал, начали, конечно, с болгарий там всяких, а теперь зато куда хошь. Хоть в королевство Нидерланды. Где только не побывал. Правда, от наших я один.
И закончил, переходя на просторечную лексику: «Не ездиют».
На какой-то остановке язвенник, распрощавшись, вышел. Все было правдой. Я вспомнил эти машинописные объявления на доске в актовом зале. Поездку по замкам Луары шахтеру можно было купить на те же примерно деньги, что мне светили за эти донецкие лекции. Я тогда еще прикинул: надо же, и я бы мог. Но не придал этим бумажкам никакого значения: мог-то я мог, да кто бы мне дал. Я был воспитан своей страной правильно: одни могут, да не ездиют. Другие мечтают ездить, да не могут. Каждый пьет на своем месте. Никакого социального напряжения. И только больные вносят опасную неопределенность.
Ирина Валентиновна
Это был первый заказанный мне текст. Ирину Валентиновну Щеголеву-Альтман я знал с детства. Дом отдыха архитекторов в Зеленогорске под Ленинградом, куда родители ссылали меня на каникулярное время, был не представим без Натана Исаевича Альтмана и его жены, Ирины Валентиновны. Как без беломраморной обнаженной женщины – скульптуры Pathos – и бильярдной в «большой» даче: двух наиболее интересных для мальчишек мест достопримечательностей. И. В. много лет спустя, представляя меня, студента-увальня, знакомым, говорила:
