– А не пригласила бы ты подружку, – обратился он к девушке, прибившейся к этой самой мастерской, – а то как-то скучно. Все работаешь, работаешь… Поговорить не с кем.
Почему бы и нет. Девушка и пригласила. Подруга оказалась крупной, рослой блондинкой пышных форм и интересной профессии – она заведовала буфетом на одном из вокзалов. В мастерской художника она никогда не бывала, потому и пришла: любопытно. Она так и сказала: дескать, чтобы я, да к незнакомым людям, сама, да никогда… Просто интересно, как творческие люди живут. Потому и поступилась своими принципами. Не только поступилась, но и подготовилась: метнула на стол кое-что из своего буфета. Дело нелишнее, жили все тогда скромно. Даже не из бедности или, тем более, по скупости. Просто развитой социализм дошел до логической завершенности: все надо было доставать через нужных людей. Большинству из нас это было как-то лениво… Познакомились. Выпили. Танцы. Хозяин, естественно, со своей девушкой, фарфорист – с гостьей. Он был парень полнокровный, пылкий, естественно, пытался навязать ближнее общение. Но буфетчица отвечала в стиле одного лубка, который нарисовал в то примерно время мой приятель, Леня Каминский. Там девушка говорит ухажеру из интеллигентов: «Уберите, пожалуйста, руки, расскажите-ка лучше о развитии советской науки».
Вот и барышня требовала рассказов про искусство. А фарфорист оказался не на высоте. Не понял ее потребности в прекрасном. Буфетчица рассердилась и ушла. Но через пару дней вернулась. Опять – с буфетными дарами. И главное – на ней было совершенно удивительное платье. Мой приятель через десятки лет описывал его с закрытыми глазами. Платье было из красного панбархата, напоминавшего скатерть на столе в красном уголке. Кто не знает: в каждом советском учреждении была такая «ленинская комната» – с пыльными знаменами победителей социалистического соревнования в углу, с бюстом Ильича и со столом для заседаний под такой вот скатертью. Через пышную грудь буфетчицы пролегала молния, по диагонали – от шеи до бедра. Вот такое чудо-платье создала безвестная портниха, а может, и сама буфетчица, кто знает. Оба художника были воодушевлены. Снова начались танцы. Повторились те же процедуры. Но на этот раз буфетчица была твердо настроена на выполнение своих ожиданий.
– Что же ты, – с сердцем сказала она, сбрасывая руки фарфориста. – Одно на уме… А еще художник. А об искусстве слова сказать не можешь. Зачем я только пришла. Обидно даже.
Фарфорист собрался с силами. Вообще-то он был не говорун. Он был великий практик фарфора. Поэтому то, что он сказал, только незнающему его творчество, да и вообще неблагожелательному человеку могло бы показаться банальным. На самом деле это было глубоко выношенным. В чем – в чем, а в обжиге он знал толк.
– Ты знаешь, – сказал он, – фарфор… Фарфор, это раскаленная музыка…
Повисла тишина.
– Наконец-то, – сказала барышня. – Можешь же, когда хочешь… А я уж боялась, что так от тебя ничего и не добьюсь про искусство…
И она рванула молнию на своем незабываемом красном платье.
Вот вам – к истории повседневности. Жизнь художника середины семидесятых годов…
Блеск Кунса
Так уж случилось, что о работы Джеффа Кунса я споткнулся. В буквальном смысле. Дело было в Нью-Йорке начала 1990-х. Гости съезжались в новомодный небоскреб на Вест-Сайде, обиталище продвинутых и отвязанных яппи. И в шикарном хай-тековом вестибюле я натолкнулся на два сияющих современнейших пылесоса. Первая мысль была – непорядок, недосмотр, какое-то нарушение идеальной стерильности пространства. И только всмотревшись, я ахнул – это был Джефф Кунс! Тот самый, скандальной выставкой которого (стеклянная скульптура и монументальные шелкографии, художник с тогдашней женой Илоной Сталлер, Чиччолиной, порнозвездой и депутатом итальянского парламента, в недвусмысленно порнографических позах) в галерее Соннабенд засматривался «весь Нью-Йорк». Засматривался и облизывался. Я во всяком случае впервые увидел галерейную очередь. Кунс и какие-то пылесосы… Причем какие-то странные, заставляющие уважать свое присутствие в пространстве: споткнувшись, нельзя было не сказать: «извините».
Попробуем разобраться.
Кунс, как и любой счастливец, родился с серебряной ложечкой во рту. Сорока-воровка, падкая на блеск, по небу летела, хотела ложечку похитить. Но младенец не дался, не выпустил ложечку изо рта, отмахнулся ручонкой.
Так и повелось: Джефф Кунс любит все, что блестит. Найдите в американской урбанистической среде что-либо более слепяще блестящее, чем пожарные машины на улицах и бытовую технику в витринах. Вот к пылесосам Кунс и двинулся – по отраженному лучу! Он экспонирует суперсовременные пылесосы как искусство: во всем их техно-блеске, он полирует до сияния поверхности своих объектов (стекло, бронзу, нержавеющую сталь). Я сравнил бы его с неким туземным царьком. Вот и Роберт Старр, куратор нью-йоркского Музея современного искусства, утверждал, что Кунс сменил на троне Энди Уорхола. Тот, кстати, тоже любил все блестящее, что естественно для рабочего парнишки смутно-славянского происхождения родом из Питтсбурга, вотчины Карнеги, Мэлонов, Хейнцев и других толстосумов. Кто бывал, не забудет чрезмерной, тяжелой роскоши тамошнего ар-деко – золотых интерьеров банков и гостиниц. Уорхол тоже не забыл: из всех мастеров попарта он один относился к идее luxury трепетно, без всякой иронии по поводу консюмеризма своих соотечественников.
Кунс пошел дальше. Идея блеска не была для него комплексом безрадостного бедного детства. Он понял, что современное общество запредельного потребления смотрится в блестящие поверхности и ловит месседж отражений. Потому что за всем этим стоит древняя магия обладания. Современные вещи ценятся не столько за функциональность, сколько за воплощение этой магии. В ее праоснове – зеркальца и стеклянные бусы, на которые выменивали у туземцев что-нибудь существенное жадные белые люди. Однако аборигены недаром съели Кука. Современный рынок превратил жадных белых людей в туземцев – что может быть бессмысленнее ежесезонной смены мобильных телефонов? У нее нет реальной функциональной мотивации, зато есть мотивация магическая – идущая от неотразимой притягательности осколков зеркальца и стеклянных бус! Вот что просек Кунс, выдающийся деятель современной арт-сцены! Он уловил зов магического! Он поставил воспроизводство этого зова на практические рельсы. Поэтому он и напоминает мне туземного царька: тот тоже стоял над обменом, регулируя его, получая свой интерес и с практического, и с магического, как бы предвидя метаморфозы потребления! Вылитый Кунс!
Как это все ему удается? Думаю, он, как и его туземный коллега по регулированию обмена, осознал, что все дело в показе. И практический интерес, и магия предполагают определенную стратегию показа. Грубо говоря, нужно, продавая зеркальце, показать, что им можно пускать солнечные зайчики. А продавая новый мобильный телефон, уверить, что зайчики с его дисплея более магические, более способствующие возникновению светских и сексуальных контактов, чем пущенные с прежнего. Так вот, художественное кредо Кунса я бы сформулировал так: магия показа.
В этом плане и эскапада с Чиччолиной, возбудившая «весь Нью-Йорк», вполне расчетливый жест. Конечно, легендарное тело Чиччолины как объект желаний… Да и Кунс неплох на вид, такой неутомимый мачо. (Кстати, он, как это потом открылось, здорово себе польстил: при знакомстве оказался мужчинкой вполне обычным, даже невидным. Как там у Фазиля Искандера? Да-да, маленький гигант большого секса.) Но здесь есть нюанс. Здесь нет целенаправленно возбуждающего начала. То есть эротичности как таковой. Непосредственно-плотское не то что гасится, но претворяется посредством материала (шелкография, керамика, стекло) и экспонирования, показа (на Западе есть специальный термин «сила показа» (the power of display)). Телесная избыточность, желание, сохраняя специфику, вбирает консюмеристское как религиозное. В результате возникает контактность более плотного, непрерывного, затягивающего характера, обладающая магическим ресурсом. Так что: не только жажда обладания, но жажда жажды обладанием. Материя явно магического толка. Так что между любовью и пылесосами по-кунсовски не такой уж и разрыв. Дело в магии показа. Кунс поместил пылесосы в плексигласовые, люминисцентно подсвеченные витрины-боксы. Пылесосы в миру призваны всасывать пыль и грязь, здесь же сама идея пылинки казалась враждебной: вакуум, какая-то медицинская стерильность. Практические функции, естественно, сразу же исключались: что это за предмет потребления, который нельзя употребить? Однако выбившись из стройных рядов объектов практического назначения, пылесосы Кунса оставались объектами желаний. Более того, буквально всасывали их, как и положено пылесосам. С какой стати? А вот с какой. Общество перепотребления, пресыщенное доступностью конкретных объектов желания, не хочет уже, условно говоря, пылесосов (подставь сюда что угодно). Но энергия обладания, желания, мечты остается. Пусть в неконкретной, смутной форме.
