Так вот, видимо, Лида Подляская всегда подозревала, что карьерные (с творчеством-то все было нормально) сбои мужа впрямую зависели от его застольного поведения, непростительно расхристанного и откровенного. Дядя Юра не сдавался. Каждый год перформанс повторялся. Меня же пение дяди Юры безумно привлекало.
«Они пошли туда,
Где можно без труда
Достать себе и женщин и вина,
Где пиво пенится,
И пить не ленятся,
Где юбки узкие трещат по швам!»
Сначала это просто радовало как представление, как праздник непослушания, пусть и непонятно кому и чему. Потом стали пробуждаться и какие-то чувственные мечтания. Как же, «достать себе и женщин и вина», – это казалось (как только можно петь «про такое») волнующе запретным.
Конечно, песня эта в разном исполнении встречалось в моем акустическом пространстве и дальше. Но уже – как фон. Обыденно.
Второй раз она пробила меня лет через сорок. Мы бродили по Будапешту с Витькой Меньшиковым. Виктор (так, с ударением на о, его звал весь Будапешт) – интереснейший представитель моего поколения. Ленинградский мальчик из интеллигентнейшей семьи (отец был крупнейший синолог, сестра, Марья, нынче заведует эрмитажным отделом Востока) смолоду проявил неакадемические склонности. Культурные интересы сочетались у него с деловыми: он был не чужд фарцовки, приторговывал антиквариатом (в позднесоветские времена это было заведомо опасной деятельностью, понятия арт-дилер попросту не существовало). Семья беспокоилась за него. Витька заметал следы, уходил в отрыв. В результате очередной женитьбы в середине 1980-х он обнаружил себя в Будапеште – в абсолютно незнакомой среде, без связей и без денег. Хлебнул горюшка. Но узнал местную жизнь не по верхам. Наш друг Витька – человек нелегкий в общении. Жовиальный, переполненный энергией, он кричит, настаивая на своем, он навязывает свои взгляды и оценки, от политических до гастрономических, он совершенно невыносим. Мелунас и Белкин считают, что он послан нам за грехи наши. Это так, но, кроме грехов, мы, видать, все-таки делали в жизни что-то невредное. Потому что нам ниспослан Меньшиков – в другом своем качестве. Как верный дружок, очаровательный собеседник и собутыльник. Меньшиков самозабросился в Будапешт, когда там не было арт-рынка, когда, пожалуй, и арт-фарцовки не было. Он этот рынок создавал, рос вместе с ним, как никто изучил венгерский авангард, убедив в его значении не только местных, но и европейских галеристов. Все это – методом проб и ошибок. Зато теперь Меньшикова как арт-дилера и знатока венгерского авангарда знают в Европе. А в Будапеште он – вообще культурная достопримечательность. Меньшикова ценят и боятся все антиквары – у него свое мнение по поводу любого провенанса. И уж он его, как теперь говорят, озвучит в полный голос. Не постесняется. Точно так же относятся к Виктору (не забудьте ударение на о) и рестораторы. Они ценят его как знатока, но и побаиваются: он может громко учить повара, если что приготовлено не по его вкусу, по-настоящему, не ритуала ради, пробует откупоренное вино и, если что не так, требует заменить бутылку, остановить его нет никакой возможности. Впрочем, ценят больше: с Витькой в ресторан обычно приходит большая компания, это выгодно. Словом, если бы у венгров был свой Пыляев, он списал бы с Меньшикова одного из своих «замечательных чудаков и оригиналов». К чему это я? А вот к чему. Где-то ближе к полночи Витька ведет нашу компанию в один из своих любимых ресторанчиков. После длительных споров: где вкуснее готовят боб-левеш. Блюдо простецкое, но требующее присмотра. Заходим. Долгая процедура целовального обряда: Виктор целуется с хозяином и с поваром. Он в отличном настроении. Место – не туристское, все свои, венгерские. За роялем – тапер, как полагается. В шляпе – деньги. Виктор подходит к таперу и трогает его за плечо: отдохни, дай мне спеть самому. Тапер встает, не забывая прихватить шляпу с мелочью. Не то что он не доверяет Меньшикову, но с того станется: случайно опрокинет шляпу, деньги просыпятся, откроется, какие у него гонорары. Оно это ему надо? Лучше прибрать шляпу, тут он прав. Меньшиков, аккомпанируя себе, запевает… Что бы вы думали? Да-да, «В кейптаунском порту». Бодро, не совсем чисто, а кое-где и фальшиво. Да и не в этом дело. «Жаннета поправляла такелаж». Зачем я это рассказываю? Да вспомнил, как пел «В кейптаунском порту» дядя Юра Подляский. Хоть слезу роняй. А вот теперь стервец Витька поет – тоже фальшивит. Будете смеяться: между этими исполнениями – жизнь прошла. Ну, почти прошла…
Лучший художник
Где-то в начале 1990-го года, в свой первый приезд в Нью-Йорк, я познакомился с одним парнем, французом Рене. Он держался артистически – с оглядкой на самого себя: достаточно ли томно жестикулирует, курит, вообще несет себя, вполне ли отличается «от всех». Жена, американка, состоятельная дама, смотрела на него трепетно. Я поначалу думал, что он артист – так, «на просвет», у нас, в Ленинграде 1970-х, держались некоторые студенты театрального на посиделках в женских общежитиях технических вузов. Но нет, артист оказался с ударением на первой гласной, artist – художник. Да какой! Угадав во мне своего, по крайней мере, причастного к искусству, понимающего, что к чему, он поделился: «Устаю. Career. Сам понимаешь, дается нелегко. С другой стороны, у кого в моем возрасте произведения находятся в Метрополитэн, Модерн Арт и Уитни». Я не поверил: уже знал, чего стоит художнику попасть в главные американские музеи. Семь потов сойдет. Как в угольное ушко. Зря не поверил. Через день, подойдя к Метрополитэн, увидел где-то сбоку, на цоколе, надпись коричневой краской: Rene is the best Artist. Позже, на стене Modern Art, то же самое, но зеленым: Рене – лучший художник. Уитни проверять я уже не стал. С тех пор, когда говорят о тактиках и стратегиях продвижения художника, я вспоминаю Рене. Если мыслить в этих категориях, его уже не обойти. Не догнать.
Густав
Георгий Гурьянов (Густав) был одним из наиболее привлекательных персонажей современного питерского искусства. Редчайший случай – он был интересен самой разной аудитории: его помнили фанаты «Кино» и ветераны рейва, его высоко ставил музейный мир, его ценили наиболее продвинутые критики, в своем поколении он был художником, пожалуй, наиболее востребованным арт-рынком. Он притягивал всех, вместе с тем был независим, одинок, не вовлечен в многочисленные комплоты и группировки, неизбежные в современной художественной жизни. Он напоминал мне красавца-гондольера, погруженного в себя, индифферентного к направленным на него влюбленным взглядам, легкими, незаметными для непосвященных движениями весла направляющего свою лодку к одному ему известному причалу. Он создал узнаваемое, притягательное, вошедшее в многочисленные экспозиции и альбомы искусство, не нашедшее, однако, адекватного описания. Оно несет в себе некий секрет, сохраняет загадочность… Думаю, Георгий был бы рад такой констатации: ахматовское «Чтоб быть современнику ясным, Весь настежь распахнут поэт» – не про него. Гурьянов вообще «впускал» в свое искусство неохотно, думаю, даже коллекционеры, купившие его произведения, не могут быть уверены, что владеют ими в полном смысле: что-то он оставлял для себя, не отпускал вещь окончательно, единолично владел какими-то сущностными нюансами содержания.
