11 марта 2011
Великий дед
Выставка Павла Леонова, ГМИИ
Павел Леонов хорошо известен в Москве – только в этом сезоне это уже вторая его выставка в столичных залах. Но сам он в Москве толком и не бывал – родился в мохнатом 1920‐м в Орловской области, мотался по всей стране, включая, как водится на нашей с вами земле, тюрьмы и лагеря, воевал, был библиотекарем, пионервожатым, маляром, жестянщиком, работал на стройке и еще бог знает где. Много лет назад осел в деревне Меховицы Ивановской области и носу оттуда не кажет. Его выставляют по всему свету, московские коллекционеры дерутся за его работы, но ему это хоть бы хны. Он – последний, может быть, на этой земле подлинный гений наивного искусства. Но и это ему тоже хоть бы хны.
Говорят, рисовать ему хотелось всегда. Но сперва властный отец не разрешал, потом жизнь не давала, в 1960‐м поступил в Заочный народный университет в Москве (в котором учили по почте), но там протянул недолго. В 1968 году Леонов вернулся к учебе и попал на глаза самому Михаилу Рогинскому – именитому нонконформисту мы должны быть благодарны за то, что ему хватило мудрости не вмешиваться в искусство блистательного самородка, и за точное определение его сути: «Дон Кихот советского времени». Сам же Леонов поучился-поучился да бросил. И пропал. Отыскали его уже только в 1990‐м. Отыскала Ольга Дьяконицына, директор Московского музея наивного искусства, которая сподвигла коллекционеров его покупать, а его самого – писать. Так 70-летний деревенский мужик стал знаменитым художником.
Зеленый остров в виде крокодила, летящие под разлапистыми до неприличия пальмами крошечные самолетики, бьющие из парковых ваз фонтаны, трактора, бороздящие просторы родных полей, огромные трепетные лани и малюсенькие слоны, грудастые девы и граждане в белых парадных одеждах. Так выглядит рай Павла Леонова. В нем все цветет (даже когда зима), в нем все движется (при этом желательно в разные стороны), в нем маленькое и большое равноправно, небо голубое, а люди счастливы тем, что у них есть. Техника служит человеку, животные ласкают его глаз, в деревне Меховицы катаются на самом настоящем колесе обозрения, русские путешественники гуляют по Африке, а на Крайнем Севере опять и опять весна.
Эта утопия есть прекраснейшая смесь из штампов народного сознания, советской мифологии и персональной веры художника в то, что в его мире все прекрасно. Его полотна родились из ковров на стенах, лубков, советских газет и журналов и того, что вообще никак иначе, чем просто гениальный глаз, и назвать-то нельзя. Над художником в его деревне посмеиваются, хотя и посмеиваться-то там почти уже некому – спилась да разъехалась деревня. Жена Зина, с которой под ручку гуляет Павел Леонов на своих картинах, умерла. Доехать до этих самых Меховиц будет посложнее, чем из Москвы до Петушков добраться. А уж выехать…
Так и живет там дед Павел Леонов, этакая смесь из Таможенника Руссо и героя Венички Ерофеева. А тем временем каждый его юбилей (и 85, и теперь – 90 лет) в Москве отмечают громкими вернисажами. Нынешний – особенный. Он и самый официозный (все-таки ГМИИ имени Пушкина деда привечает), но и очень личный. На выставке будет представлена коллекция Ксении Богемской – именитого искусствоведа, специалиста по импрессионистам, долгие годы – заместителя директора ГМИИ по научной работе, большого знатока наивного искусства, истового собирателя и автора большого тома о Павле Леонове. 90-летний ее «объект» живет себе спокойно, а 64-летняя Ксения Богемская в этом году скончалась. Эта выставка – дань ее памяти. А что может быть лучшим памятником искусствоведу, чем выставка его главного героя?
5 марта 2012
Татаро-американский русский художник
Выставка Николая Фешина, ГРМ
Уроженец Казани, ученик Репина в петербургской Академии художеств, эмигрант, эксцентричный поселенец городка Таос в штате Нью-Мексико Николай Фешин (1881–1955) известен специалистам больше своим именем, чем собственно работами. Но на этой выставке очень много живописи. Не в том смысле, что много полотен (хотя их немало – представлено более восьмидесяти живописных и графических работ), а в том, что вся эта экспозиция есть торжество живописи как таковой. Писал Николай Фешин страстно и жирно. Краски на его холстах так много, она такая сытная и изобильная, что иногда в прямом смысле слова лоснится под музейными лампами. Пейзажи и ню, портреты и жанровые сцены, пара исторических картин, все эти лица, телеса, поля, ковбои, индейцы, пляски, избы и даже самое раннее из известных изображение Владимира Ильича Ленина, все они, прежде всего, о маэстрии, о способности человека сотворить сущее из вязкой масляной субстанции.
Вообще-то в классическом русском искусстве так не принято. Бывает живопись про сплошные идеи, как у передвижников, бывает про скромное достоинство высокого ремесла как у Серова, бывает про виртуозность линии, как у Григорьева. И даже там, где, как, например, у Малявина или Врубеля, все есть сплошное головокружение красок, так это все-таки еще и про большое чувство и экстаз. У Фешина же живопись говорит только сама о себе. И это не столько самолюбование (хотя художника в себе Фешин явно очень любил), сколько способ общения с миром.
В значительной мере этот талантливейший казанский парень, всего ничего проучившийся в столице, любимым учеником Репина не ставший, но много от него взявший, быстро уехавший на родину и там пытавшийся учительствовать и выживать, а потом метнувшийся за океан, чтобы писать на заказ и задорого, показывает нам, сегодняшним, каким путем могла пойти весомая часть русского искусства, если бы все не сложилось так, как оно сложилось по не зависящим от искусства причинам. Это, конечно, не импрессионизм во французском его звучании. И даже не импрессионизм Коровина, хотя смешение восторга перед светом и цветом французов с тяжеловесностью дум о судьбах родины тут, конечно, коровинское. И это еще не экспрессионизм – Фешин застрял где-то на полпути: линии уже дерганые и манерные, тона грязные, но надрыва и трагедийности не хватает, хоть убей.
Это то, что в современном искусствознании проходит по рангу «салонного искусства», которое было и есть везде, но в нашем отечестве в ХX веке приобрело формы политически причудливые. Между тем именно политика такому искусству противопоказана – оно про другое: про красоту, про мастерство, про ту живопись, которую «не всякий может», про приятность глазу и удовлетворение вкусу. Позднее передвижничество таковым стало лишь отчасти (многим просто не хватало таланта), всяческий модерн пролетел над этой землей лишь мимолетно, а экспрессионизм по-настоящему прижился вообще лишь в своей послевоенной реинкарнации. Советское же фигуративное искусство решало другие проблемы и потрафить хотело иным вкусам. Так и остался Фешин в истории русской живописи почти одиночкой – последним «старым» мастером нового века.
12 декабря 2012
Великий имитатор
Выставка «„Художник всех школ“. Христиан Вильгельм Эрнст Дитрих (1712–1774)», Государственный Эрмитаж
Господин Дитрих – почти идеальный художник с точки зрения потребителя его искусства. Мастеровитый, одаренный, трудолюбивый, скромный, внимательный к заказчику и его пожеланиям, отзывчивый к критике. Это сейчас многие из вышеперечисленных доблестей воспринимаются с иронией (мы-то знаем, что настоящий художник должен быть гонимым, непонятым, но гордым и свободным), а в благословенном золотом сне XVIII века, да еще в провинциальной с художественной точки зрения Саксонии, – лучше и не придумаешь.
