То, что предстояло сотворить переселенцам, стало уникальным градостроительным экспериментом. По большому счету в истории европейской культуры Нового и Новейшего времени есть только два города, которые имели при своем начале строгий генеральный план, – Санкт-Петербург и Тель-Авив. И вот что удивительно: при всей разнице времен и народов оба эти города довольно долго основных законов, этими своими генпланами заложенных, придерживались. Поэтому и читаются они до сих пор совершенно ясно. Автор генплана Тель-Авива шотландец Патрик Геддес разработал его в 1925 году, но окончательно он был принят в 1938‐м. Это был симбиоз знаменитой в то время теории города-сада, к которой прибегали в Европе при строительстве зеленых малоэтажных пригородов больших городов, и социалистической сионистской утопии, которая в те годы на землях будущего Израиля способна была не только осушить болота Тель-Авива, но и вырастить райские кущи. Геддес определил основные принципы будущего города: главные магистрали, идущие параллельно морю, перпендикулярные им широкие улицы, «домашние» улицы, формирующие блоки внутри больших кварталов, и «розовые» тропинки внутри блоков, ведущие к обязательным общественным зеленым зонам каждого блока. И конечно, парки, сады, аллеи, бульвары – на песке и высохшем болоте на глазах возникал огромный город-сад.
Здания строили так, как было модно в Европе: с шиком простых вроде бы горизонтальных линий, южными плоскими крышами, ленточными балконами, игрой оконных проемов на совершенно голых белых стенах. Эта застройка была очень плотной – «Белым городом» считается сегодня весь «старый» центр. Когда в 2003 году ЮНЕСКО внесло этот комплекс в свой список объектов всемирного культурного наследия, под охраной оказалось 2,1 тысячи зданий. И это только «оригиналы», а ведь по лекалам европейских модернистов строили еще очень долго – вплоть до конца 1960‐х годов.
Если бы все было как на чертежах, это мог быть город победившего дизайна и тотальной графичности. Однако время и люди сделали свое дело. Строили как могли: плохой бетон, нехватка пресной воды, в которую иногда подливали морскую, вынужденная экономия на всем – эти дома не были рассчитаны на века, они должны были решить проблему расселения стремительно увеличивавшегося числа жителей нового города. Вторым врагом оказались те самые сады: во влажном климате Тель-Авива, да еще с поливом, растения готовы превратить город в джунгли. То, что было задумано как пути для прохладного воздуха с моря (здания на пилонах, динамические линии фасадов, узкие окна-«термометры»), стремительно зарастало, не оставляя воздуху уже никаких шансов. Ну и жители, конечно, расстарались – мало кто в Израиле вплоть до решительного жеста ЮНЕСКО помнил об этих архитектурных шедеврах. В них жили, а значит, ставили кондиционеры, опутывали здания проводами, прилаживали газовые баллоны и трубы. Долгие годы баухаус тут был почти стерт с фасада города.
Сейчас все иначе: здания расчищаются, пристройки убираются, деревья нещадно стригутся, квартиры в домах-памятниках дорожают. Город обратно белеет и активно продает туристам свои новообретенные сокровища. Эрмитажная выставка, такая вроде бы суховатая, вся на фотографиях, картах, планах, скромных макетах и, наоборот, ярких туристических видео, тоже может показаться рекламным проектом. Однако в рассказе о «Белом городе» есть несколько важных для нас уроков: один – про утопии и их воплотимость, другой – про разумные градостроительные законы как принципы комфортной жизни, а не помехи для полета фантазии художника или застройщика. И еще это удивительный урок национального самоопределения через интернациональную культуру. Историки архитектуры считают, что этот стиль был выбран первыми израильскими архитекторами как антитеза изгнавшей их старой Европе. Никаких черепичных крыш, никаких фахверков, никаких мансард и уютных крылечек. Все с чистого листа и максимально современно. Это, конечно, преувеличение: и черепица, и частные виллы, и даже деревянные дома в Израиле потом появятся. Но идея строительства своей культуры не на старых образцах, а при помощи новейших художественных языков окажется чрезвычайно живучей. Собственно, вся культура сегодняшнего Израиля прежде всего именно об этом.
25 ноября 2011
Жизнь, проявившая себя
История Вивиан Майер – к выходу альбома «Vivian Maier: Street Photographer»
29 апреля 2009 года в доме престарелых в Чикаго умерла, не оправившись после неудачного падения на скользкой улице, восьмидесятитрехлетняя старушка Вивиан Майер. Умерла так умерла – она была одинока, асоциальна, строга, у нее не было друзей, и те, кто о ней еще иногда вспоминал, были давно уже выросшие дети, няней которых она когда-то служила. И сгинуло бы это имя в никуда, если бы двумя годами ранее из‐за долгов по аренде своей маленькой студии Вивиан Майер не вынуждена была распродавать свои вещи. А вещей-то только и было, что несколько коробок со всяким странным хламом. Одну из этих коробок, в которой лежали какие-то негативы, купил шатавшийся по Чикаго в поисках старых фотографий своего района риелтор и краевед-любитель Джон Малуф. Искомого Чикаго 1960‐х он конкретно в этой коробке не нашел, но именно с нее началась история другой Вивиан Майер – женщины с фотоаппаратом, которая оставила после себя более 100 тысяч кадров, снятых за пять десятилетий почти ежедневного фиксирования чужой жизни. Сегодня она – героиня статей, художник, чьи монографические выставки открываются одна за другой по обе стороны океана, от Германии, Нидерландов и Великобритании до Нью-Йорка, Чикаго и Лос-Анджелеса. 16 ноября в США вышел альбом «Vivian Maier: Street Photographer», в который вошли 100 лучших снимков из ее фотоархива.
Нью-Йорк 1950‐х, Чикаго 1960–1980‐х, старики и дети, грязные улицы и редкие цветы на них, сморщенные руки и венозные ноги, стоптанные ботинки и усталые лица, нищие и эмигранты, толпа и одиночество в ней, геометрия электрических проводов и нескончаемых городских окон, естественное кокетство любого детства и надрывная бодрость нищеты, достоинство некрасивого и эфемерность праздника. Почти нет событий – обыденность как главный объект. Почти нет сильных эмоций – строгая фотофиксация не терпит суеты. Это типичная вроде бы «street photography», которая не столько массой своей (хотя количество проявленных и непроявленных пленок поражает воображение), сколько истовостью сурового взгляда фотографа становится большим событием.
Вообще-то вспоминать о Вивиан Майер почти некому. Она была очень замкнутой, никому ничего о себе не рассказывала, фотографии свои не показывала и тем более не комментировала. События ее жизни помешавшийся на своей находке и собравший в конце концов 90% ее наследия Джон Малуф восстанавливает по архивам и переписным спискам. История получается душещипательная. Вивиан Майер родилась в 1926 году в, мягко сказано, не фешенебельном тогда районе Нью-Йорка, Бронксе, у матери-француженки и отца австрийского происхождения. Регистрационные документы показывают, что папа довольно быстро куда-то делся, девочка с матерью жили в одной квартире с фотографом Жанной Бертран, потом уехали во Францию, откуда Вивиан вернулась в Америку в 1951‐м уже одна. С этого момента она работает няней – сначала в Нью-Йорке, потом в Чикаго, иногда коротко, иногда живет в одной семье больше десяти лет. Только няней – никем больше. Никакой своей семьи, никакой личной жизни – чужие дети и одинокие прогулки и путешествия. Судя хотя бы по тому, что дети по крайней мере из одной ее «семьи», чикагского семейства Генсбургов, помогали ей в старости снимать квартиру, няней она была отличной. Типичная Мэри Поппинс – строгие костюмы, длинные юбки, тяжелые башмаки, всегда в шляпке, прическа каре, никакой косметики, никакого кокетства, – немного мужеподобная, очень строгая, умная, деловитая. Она ездила со своими подопечными собирать землянику, таскала им из леса мертвых змей для изучения, устраивала игры для детей со всего квартала. Она была странная – одни змеи чего стоили, не говоря уже о явно либеральных взглядах, любви к сирым и убогим и вполне маниакальной страсти к документированию реальности.
