Та премия была за прозу, но в историю новейшей литературы он вошел в первую очередь как поэт. И при всей своей сращенности с Ленинградом поэт совсем иной, чем той, что главенствовала на берегах Невы, школы. В русском стихосложении это традиция метареализма. Мир как переплетение неявных связей, текст как вязь неочевидных слов, барочная усложненность и тотальный верлибр. Он говорил на русском способом, до сих пор на этом языке невиданном, но в иных культурах уже устоявшемся и классическом. Недаром Драгомощенко любили, понимали и печатали американцы, чьих поэтов из так называемой «Школы языка» он много переводил.
У Драгомощенко вышло много книг. Их небольшие тиражи ничего не значат: его слово оказало влияние на стольких молодых и уже не очень молодых его друзей и учеников, что пропасть ему не дадут. Последние десять лет он вел семинар в Смольном колледже под названием «Иные логики письма». Отличное название – и это ведь был почти девиз, под которым подпишутся десятки тех поэтов и философов, собственные «иные логики» которых настраивались под монологи Аркадия Драгомощенко.
Он долго, обреченно и мучительно для оставшихся уходил. В последние дни, в невозможной тяжести ожидания конца, его главный собеседник Александр Скидан вывешивал на своей странице в Facebook по одному стихотворению АТД в день. Сотни людей читали эти строки в первый раз или как в первый раз. Разреженные бедой и своим одиночеством, не в сборнике, не в густоте других строф, они оказались для многих откровением. Это очень чистая поэзия. И очень мудрая: «Витгенштейн давно в раю. Вероятно, он счастлив, // поскольку его окружающий шелест напоминает ему // о том, что шелест его окружающий говорит ни о чем, // но и не предъявляет того, что надлежит быть „показано“».
22 марта 2013
Художник в себе
Умер Владислав Мамышев-Монро
В минувшую субботу в отеле на Бали умер один из самых известных отечественных художников – Владислав Мамышев-Монро. Ему было сорок три года.
Судя по бешеной волне, захлестнувшей социальные сети вечером в среду, когда стало известно о смерти Мамышева-Монро, его очень любили. За эту свою к нему любовь все знавшие его долго и близко или шапочные знакомые, тусовочные приятели прощали ему капризы, заскоки, бесконечные слабости и загулы. Мы все любили его не за это. Он был весел, добр к людям, красив и бесконечно талантлив. Последнее било через край.
Фриком он был всегда. В биографию Владислава Мамышева входит устойчивый, им же порожденный апокриф о том, как его мать-партработник заставляла сыночка учить наизусть по фотографиям членов Политбюро ЦК КПСС. Мальчик выучил и в доказательство этого своего, прямо скажем, уникального знания развлекал одноклассников тем, что рисовал их по памяти. Поскольку я училась с ним в одном классе, свидетельствую: рисовал, было невыносимо похоже и очень смешно. При этом, верьте или не верьте, те рисунки совсем не были карикатурами – он помнил черты лиц этих вообще-то бывших все на одно большое толстощекое лицо функционеров от Зайкова до Слюнькова и со всей старательностью пытался их воспроизвести. Шаржировать тут было не нужно: эти господа были сами себе карикатуры. А вот рисовальщика за эти листочки из элитной ленинградской литературной школы выгнали с треском.
Про то, что с ним было дальше, он рассказывал самые невероятные истории. Про то, что он учился в этой самой нашей школе у самого Вениамина Каверина (ложь). Про то, что он в семнадцать лет (вы в это верите, в 1986-то году?!) мечтал стать генеральным секретарем ЦК КПСС и только случайный заход в легендарное кафе «Сайгон», где он встретил «других» людей, сделал из него человека. Про счастливое спасение нежного, разочарованного в жизни юноши прекрасным героем Тимуром Новиковым, который встретил Владика с кирпичом на шее, бредущего по набережной Фонтанки с мыслью о прыжке в воду. В общем, неплохо нас учили в той самой литературной школе, все основные топосы русской литературы Владик в своих бесконечных телегах использовал бодро. Конечно, врал как сивый мерин, но и то, что на самом деле было в его жизни, на литературу (или, даже чаще, на кино) было невероятно похоже. Сквоты и роскошные виллы, клубная столичная жизнь и затворничество на Бали, сожженная им квартира дочери Березовского Лизы и питерские коммуналки, полное безденежье и самые роскошные места Москвы. Вернисажи в европейских столицах, премия Кандинского, друзья-миллионеры. Он то был везде, то месяцами пропадал. Но он всегда возвращался. До сего момента.
Рисовальщиком он не стал. Но стал художником. Сначала под покровительством Тимура Новикова, в кругу которого (и на концертах «Поп-механики» Курехина) лицедейство мальчишки, получившего за первый свой образ прозвище Монро, приобрело отточенно художественный характер. Потом – после переезда в Москву – уже самостоятельно. Его инструментом был он сам. Начав с Мэрилин Монро, он примерял на себя личины всех подряд: Гитлера, Жанны д’Арк, Осамы бен Ладена, Ивана-царевича, Ивана-дурачка, Данаи, Штирлица, жены Штирлица, Путина, Матвиенко, Любови Орловой, королевы Елизаветы и еще сотен персонажей. Целью этих переодеваний могли быть фотографии, видео- и киносъемки или просто визит на вернисаж либо прием. В образе он мог петь и танцевать, произносить монологи, даже играть целый спектакль, но это никогда не было настоящим театром. Он всегда оставался художником, избравшим на роль холста собственное лицо. Здесь было много гротеска фэксовско-мейерхольдовского толка, но куда больше было лобовых ударов по болевым точкам времени. С возрастом художника его герои становились все более убедительны, а от того зрителям было все страшнее и неуютнее. Он много говорил о Добре (Монро и Любовь Орлова) и Зле (Путин и Гитлер), а последними его работами оказались спектакль и фотосессия «Полоний», где гамлетовские страсти развернулись в совсем уже инфернальном тоне.
Он так и не вырос. Это он, а совсем не скурвившийся от любви к власть имущим Бугаев-Африка, остался вечным мальчиком Банананом. Он как вдохнул разреженный воздух постперестроечного ленинградского андерграунда, когда все вдруг стало можно и это все было легко и весело, так и жил в нем. В последнее время он говорил, что воздуха не хватает. Его нелепая, ужасная, такая кинематографичная смерть и об этом тоже. Ушел великий шут. Похоже, ему вся эта осень нашего средневековья оказалась неинтересной.
22 августа 2013
Абсолютный критик
Умер Виктор Топоров
В Санкт-Петербурге на шестьдесят восьмом году жизни скончался известный переводчик и самый скандальный в стране литературный критик Виктор Топоров.
Он много и долго болел. Накануне своей оказавшейся последней операции он написал на странице в Facebook: «Да здравствует мир без меня! // Редчайшая, впрочем, х…ня» Написал ровно то, что думал об этом мире. Именно так он всегда и поступал: говорил, что думает. Даже тогда, когда ошибался и врал, – он же первый в это свое вранье и верил. Он болел так давно, что, казалось, его литературный яд и критическая злоба были частью болезни этого тела. Но нет – главной характеристикой этого человека был огромный словесный талант, который как будто и вместить было во что-то конкретное трудно.
