12 января 2018
«Человек, томим талантом»
Посмертная выставка Владлена Гаврильчика, галерея «Борей», Санкт-Петербург
5 декабря умер художник Владлен Гаврильчик (1929–2017). Через месяц в самой старой петербургской галерее, галерее «Борей», открылась первая его посмертная выставка (ил. 40). Будут выставки еще, будут музейные и помпезные, но эта первая, поминальная, должна была состояться именно в этом подвальчике на Литейном проспекте: здесь его много раз выставляли, здесь издали книгу его стихов, здесь он сидел и тянул что-то из рюмки, здесь был и есть дом для таких, как он, – людей, которые никому ничего не хотят доказать.
Интересоваться изобразительным искусством в Петербурге и не знать Гаврильчика было невозможно. Возможно было не видеть его картин, но его самого, седого, патлатого, с узкими светлыми и насмешливыми глазами, в вечном картузе, тельняшке и, казалось, всегда одном и том же потертом пиджаке, не заметить было нельзя. Он, как домовой всего этого города, бродил по маленьким обдрипанным галереям и музейным залам с лепниной как по собственной коммуналке, где при всей общности бытия ему принадлежит каждый угол, на который он соизволит взглянуть. Его любили и уважали. Его стихотворные строчки давно вошли в городской фольклор, и автора большинство их цитирующих и не знали никогда.
Молодые организмы
Залезают в механизмы,
Заряжают пулеметы,
Отправляются в полеты.
И растаивают в дали,
Нажимая на педали
Сама биография Гаврильчика была произведением искусства. Высокосознательное имя, отец – командир-пограничник, раннее детство в Средней Азии, на погранзаставах, мать бросила его на отца, отец погиб в Курской битве, об Ашхабадском художественном училище, куда мальчик только что поступил, пришлось забыть – как сына погибшего офицера его определили в Ташкентское Суворовское училище. Служил вахтенным офицером, в 1955‐м, уволившись в запас, оказался в Ленинграде, работал инженером в КБ, но начиная с 1970‐х пошел по пути экономии времени и сил, нужных ему для живописи: плавал шкипером, занял отличную должность «машиниста станции подмеса», кочегарил. Не вылезал из библиотеки Академии художеств и отдела эстампов Публички, кружил по Эрмитажу, то там, то сям учился понемногу, познакомился с бывшими филоновцами, стал выставляться на квартирных выставках и тех двух-трех официальных, которые разрешили. Пил и писал. Писал картины и стихи. 1980‐е, 1990‐е, 2000‐е изменили мир вокруг, но ничего не поменяли в самом Гаврильчике. «Гаврила говорит», – так он начинал разговор по телефону, и никаких уточнений больше не требовалось. Пока его старые подельники по неофициальным выставкам строили свое героическое прошлое, пока молодые и кичливые тусовались и играли в большое западное искусство, пока совсем новые люди открывали новые дорогие галереи и пили на вернисажах из правильных бокалов для шампанского, он шаркал по своему городу-коммуналке, и говорил нам о нежности и любви жизни как таковой.
Человек, томим талантом,
Бабу снежную слепил.
И в стремлении галантном
Эту бабу полюбил.
Его долгое время приписывали по части наивного искусства – надо же куда-то приписать. Но нет, наивом тут и не пахнет. Он слишком много знал об искусстве и слишком хорошо понимал, что делает и в каких пропорциях. Его «перерисовки» картин из школьной хрестоматии – не ерничество, а «пересказ» культового образа через оптику заставляемого пересказывать его ребенка. Его советские старики, военные и дети застыли в открыточных позах и растворяются в ностальгической нежности нарисовавшего их художника. Гаврильчик переводит тяжеловесный и душный советский изобразительный язык на язык улицы, подворотен, очередей и густо пахнущих мочой и пивом забегаловок. Нет существа романтичнее, чем ленинградский алкоголик зимой. Картины, будто сотканные из бесконечных монологов и видений забытых властью и обществом людей, складываются у Гаврильчика в мир прекрасных идей и чувств, где любви больше, чем боли, она лечит и без нее никак.
Погода стоит петроградская
И слякоть, и дождь, и туман.
Увы, ситуация бл#дская,
Мучительно нужен стакан.
В первой строфе этого стихотворения вместо «стакана» стоит «наган». Но Гаврильчик не был бы Гаврильчиком, если бы стакан не победил. Да и вообще радости в жизни куда больше:
Все прелестно! Все красиво!
Там мужчины дуют пиво,
Там народ спешит в кино,
Там транзистор, там гитара.
Где ни плюнь – повсюду пара.
Всюду радости вино.
9 апреля 2018
Сотворение мифа
Умер Леонид Соков
7 апреля в Нью-Йорке на семьдесят седьмом году жизни умер замечательный русский скульптор и художник Леонид Соков. Одна из центральных фигур соц-арта, насмешник и острослов, он был обязательным участником любой выставки про «нонконформистское» искусство. Разъезжая по свету, его работы рассказывали про советские (позднее – российские) стереотипы, хотя, на самом деле, сделаны были по канонам большого международного поп-арта, способного переварить и иконизировать миф любой национальности.
Соков был очень серьезен по отношению к своему искусству и тому, что о нем пишут. Коренастый, большеголовый, настороженный, как птица, он требовал серьезности к себе и точности в словах. Он из провинции? – «Да, и не поселок это был, а именно деревня (!) Михалево Калининской (ныне – Тверской) области». – В семье никто искусством не занимался? – Какое там: «Отец до войны был директором районного молокозавода, в 1941 году ушел на фронт и погиб. Я его никогда не видел. Мама воспитывала двух сыновей. В 1951‐м у нас сгорел дом, и мама переехала в Москву». Москва все поменяла: мало того что с пятнадцати лет он учился в Московской средней художественной школе (МСХШ), что уже было прямой дорогой в ненадежную с точки зрения матери профессию («в ее понимании все художники были пьяницами и неосновательными людьми»), так еще и обзавелся там друзьями, с которыми потом будет крушить основы – он учился вместе с Александром Косолаповым, Виталием Комаром и будущим опальным философом Евгением Барабановым. Потом было Строгановское училище, скульптурный класс, крепкая школа. Он выбрал направление, которое могло кормить его вечно, – анимализм. В не особо изобильном сюжетами для городской скульптуры СССР это было золотое дно. А для художника, который людей хотел ваять не так, как того велели заповеди соцреализма, – еще и возможность не вступать в дискуссии принципиального толка.
Художественная биография Сокова – классический пример того, что далеко не все «неофициальные» художники жили по подвалам и котельным. Зоны профессионального комфорта были узки, но вполне определенны: одни зарабатывали солидные деньги на детских книгах, другие – в театре, третьи – в промдизайне. Соков выбрал себе анимализм. И вполне мог бы себе спокойно ваять своих козлов и баранов, за каждого из которых платили столько, что можно было полгода жить, если бы не духота вокруг. Проблема была не в невозможности работать по профессии, а в невозможности делать в официальной плоскости то, что ты хочешь в своей профессии сказать. Соков не вышел на Бульдозерную выставку – как сказал он в одном из последних своих интервью, «это был не показ картин зрителям, а демонстрация неофициальных художников против существующего порядка <…> Я хотел показать свои работы не в качестве политического жеста, а в качестве художественного». Сначала он увидел выход из этой ситуации в квартирных выставках, в частности устраивал их в своей собственной мастерской. Потом – в эмиграции.
