Первым в русском искусстве «не о том» заговорил Федор Васильев. Это он все лужи писал, да разливы рек, дожди и морось несусветную. Все это видели, но прощали по молодости и какой-то невероятной животной талантливости. Со временем, скорее всего, даже постоянного заступничества Крамского не хватило бы, его попробовали бы обуздать (правила приема картин на передвижные выставки это позволяли и были очень строги), но он рано умер и этим свой гений обезопасил. Вторым лириком русского пейзажа стал Саврасов. Его «неправильность» была не столь яркой, и долгие годы он выдавал пейзажи, в которых «рассказа» и социального надрыва было немного, но были они очевидные всем и каждому, боль за землю русскую и душевная истома вполне сей грех искупали.
Его любили вообще гораздо более сентиментальные в искусстве москвичи, знали, но не слишком отмечали все больше склонные к идеологическим битвам петербуржцы, покупал Третьяков, чтили и в провинции. Сам Саврасов своей инаковости особо не сознавал, и, может быть, мы бы тоже не заметили, если бы не самый его одаренный ученик, Исаак Левитан, который довел дело учителя до предельной точки, и оказалось, что это не совсем тот художник, за которого мы его принимаем. Главенствующая роль формы, а не идеи, настроения, а не сюжета, цвета, а не линии, то есть все то, что принесли в искусство французы, а русские до поры до времени страстно отвергали, в Левитане нашло-таки свое «национальное» выражение. Во многом благодаря тихому искусству предпочитающего всем роскошным видам, живописным дачам, драматическим лесам и горам раскисшую до безобразия дорогу, серое небо и талый снег Саврасова.
26 марта 2010
Из валета в тузы
Откроется выставка Петра Кончаловского, ГРМ
«А. Солнце (имеет пятна)
В. Юпитер (вакантное место)
С. Планета „Кончаловский“ (Сатурн)
Планета очень видная… Планета Кончаловский благодаря своей величине, массе, объему и плотности обладает силой притяжения несравненно большей, чем у других планет…» – эти три пункта – начало шуточной «Карты планетной системы „Бубнового валета“», сочиненной художником и острословом Александром Куприным то ли в 1910‐м, то ли в 1913 году. Вроде бы это только начало победного шествия Кончаловского и компании по Москве и до самых до парижских окраин (1910‐й – год первой выставки «Бубнового валета»), но характеристика эта уже очень точна.
34-летний художник не претендует ни на место Солнца, ни на вакантное (в первый год «Бубнового валета» вообще-то явно принадлежащее Михаилу Ларионову) место Юпитера. Он согласен быть третьим – но он чрезвычайно влиятелен. Настолько, что самостоятельные «планеты» становятся его «кольцами», настолько, что его ставят председательствовать в судьбоносных для бубнововалетцев диспутах, настолько, что он почти всегда остается над схваткой, и ему это сходит с рук. Здесь не без намека – зять самого уважаемого московскими художественными забияками «старика», Василия Сурикова, московский «француз», привезший из Европы обрусевший сезаннизм самого чистого толка, рослый, надменный, барственный, работающий с производительностью небольшого печатного станка, Петр Кончаловский уже тогда был в глазах своих друзей звездой первой величины. Пятьдесят лет того, что в советское время любили называть творческой деятельностью, эту звездность не погасили: он никогда, ни при каких властях и «измах» не сходил с небосклона отечественной живописи, а в наше время отметился еще и на звездной карте самых дорогих русских художников.
Выставка в Русском музее (а с начала сентября – в Третьяковской галерее) тому подтверждение. Она не юбилейная, не претендующая на полноту большой музейной ретроспективы, но готовая рассказать о вроде бы исследованном вдоль и поперек герое десятков крупных монографических экспозиций нечто новое. Новое обещано по двум направлениям. Во-первых, на выставке будут представлены редкие и малоизвестные произведения из частных коллекций (подлинность гарантируется одним из организаторов выставки – недавно созданным наследниками художника Фондом Петра Кончаловского). Во-вторых, выставка ориентирована на ранний период, годы «Бубнового валета», а значит, на годы особого гогенизма, сезаннизма и вангогства Кончаловского и вместе с ним значительной части русских живописцев.
По большому счету Петр Кончаловский не был лидером. Он был человеком с особым нюхом на важных для его жизни людей и с бешеной страстью к живописи и живописности. Благодаря кругу общения своего отца, издателя и переводчика, он был знаком с главными игроками на московской художественной сцене конца века, от Репина до Врубеля. Коровин посоветовал ему учиться в Париже. Серов просил для него отсрочки от армии. Суриков стал его тестем, спутником в поездках и главным советчиком. Влияние последнего трудно переоценить – Суриков был первым живописцем русского искусства и именно в этом качестве почитался, как никто другой.
Большим живописцем хотел стать и Кончаловский. Ничто так не волновало приехавшего в Париж русского провинциала, как фантастические живописные эскапады французов. Вопреки общепринятому мнению, его покоряет далеко не только Сезанн – Гоген, Ван Гог, чуть позже Матисс принимаются им как целые живописные миры. Окончательная победа Сезанна на русской художественной сцене в лице Кончаловского и его собратьев по «Бубновому валету» состоится чуть позже, в 1915‐м, когда придет время размежевываться с куда более радикально настроенными Ларионовым, Гончаровой, не говоря уже о Малевиче, Татлине и Бурлюках.
Русский сезаннизм для отечественного искусства окажется своеобразной охранной грамотой на пути наступления левых. Безусловно, это был взлет русской живописи, которому весь русский ХX век многим обязан. Однако это был совершенно особый путь: яростно воспринятые французские модели в Москве стали сначала пощечиной общественному вкусу, а потом, наоборот, признаком чуть ли не консерватизма. Петр Кончаловский не изменит сезаннизму никогда. 1910‐е останутся для него непревзойденными, но и в заморозивших все и вся 1930‐х, и в военных 1940‐х он будет писать с оглядкой на уроки экс-ан-прованского гения. Советский извод сезаннизма пришелся ко двору – с этой точки зрения биография Кончаловского идеальна: Сталинская премия, народный художник РСФСР, академик, квартиры, дачи, командировки. Советский барин, патриарх одного из самых номенклатурных кланов в советской культуре. И автор сотен полотен, художник, способный превратить все его окружающее в гениальный натюрморт.
29 марта 2010
Сезаннизм как форма жизни
Открылась выставка Петра Кончаловского, ГРМ
Похоже, персональные ретроспективы художнику Петру Кончаловскому не показаны. Признаюсь, когда я приглашала читателей «КоммерсантЪ-Weekend» на выставку в Русском музее, я об этом не подозревала (см. предыдущую статью – анонс выставки). Магия «Бубнового валета», которому мы обязаны тем, что в советском искусстве живопись как таковая выжила, не дала мне сил представить, что будет, когда блистательный, бывший первым среди равных, Кончаловский останется без Машкова, Лентулова, Фалька и остальной компании. Совсем один. Да еще во всей своей красе. То есть не только до сих пор звенящие свежестью «бубнововалетские» 1910‐е. Не только послереволюционное десятилетие, отмеченное странным для вроде бы авангардиста пассеизмом. Но и гнилостные 1930‐е, в которые трагический портрет Мейерхольда (1938) соседствует со страшным в вакуумной барственности обоих – и портретиста, и портретируемого – портретом Алексея Толстого в гостях у Кончаловского, политически корректно датируемым нынче «между 1940 и 1941». И, далее, – триумфальные послевоенные годы, отмеченные и званием народного художника РСФСР (1946), и званием академика (1947), когда не пишущий портретов вождей и партийных съездов мастер букетов и снеди своими изобильными красотами придает «праздничную нарядность» официозным выставкам.
