26 июля 2000
Нерушимые союзы показали своих членов
Выставка «Москва – Петербург 2000», Центральный выставочный зал (Манеж), Санкт-Петербург
Два этажа громадного здания Конногвардейского манежа ровным слоем увешаны холстами и уставлены скульптурами. Есть и стекло, и керамика, и батик, и графика, и плакат. Распределено примерно так: 100 погонных метров пейзажей, 100 – натюрмортов, 200 – национально-православных композиций, 50 метров на портреты и столько же на ню.
Живопись – главное, все остальное явно второстепенно, что выдает в организаторах выставки крепких академических функционеров. Несмотря на то что главный у них сейчас скульптор, они хорошо помнят, что на их Олимпе живопись – первая. Президент Церетели уже с этим не спорит. Фасад выставки украшают четыре его полотна – два жирных натюрморта с цветами и две застенчивые жанровые сценки.
Это искусство опровергает любую критику. Что сказать? Что это искусство «доморощенное»? Ну что вы – наши художники хорошо знают западную живопись. Вот художница Федорова знает Боттичелли и своих нежно-розовых гладких дев рисует под его Венер. А художник Базанов видел купальщиц Энгра, иначе откуда бы он знал, что именно намотать на голову своей натурщице с налакированными руками. Художник Никонов явно бывал в Эрмитаже и близко к тексту процитировал «Красную танцовщицу» Ван Донгена.
Что союзы художников – пристанище для старых ретроградов? Как можно – на выставку взяты и молодые, аж 1970 года рождения, есть и очень талантливые – ничем не отличишь от старшего поколения. Что это искусство никому не нужно? Вранье – искусства много, оно разное и нравится людям. Если бы открыть все представленные на выставке работы для продажи, получился бы неплохой художественный супермаркет. И покупали бы с удовольствием.
Датировать все это трудно – но ведь это и хорошо. Настоящее искусство должно быть вневременным. Восемьдесят процентов выставленных произведений могли бы быть сделаны в любой год из последних двадцати. Правда, православные мотивы не дают спустить нижнюю планку в совсем уж застойную эпоху, но и тогда все это писали так же – только на выставках не выставляли. На помощь приходит разве что Пушкин. Его обилие дает точную привязку к госзаказу юбилейного 1999 года.
Он является самой колоритной фигурой на выставке. Нелепый Пушкин с лицом идиота на Тверском бульваре художника Браговского, вертлявый Пушкин-Оле-Лукойе в скульптуре Митлянского, с десяток обычных сереньких Пушкиных и абсолютный шедевр – «Пушкин с Натали» любимого скульптора губернатора Яковлева Чаркина. Крупный мужчина Пушкин возлежит на ложе, приобнимая маленькую и неприметную свою Натали. По приближенности к похабным анекдотам эта сцена вполне тянет на «жесткое порно».
Вообще литераторы – главные герои выставки (что подтверждает тезис о литературоцентризме русской культурной традиции). Не сравнить вялый портрет композитора Петрова с роскошным «барочным» алтарем, на который водружен Достоевский. Или с монументальной тушей Ахматовой, которая при переводе в камень с рисунка Модильяни приобрела прямо-таки слоновью величественность. Особенно хороша она в этом смысле со спины.
26 февраля 2010
Страна советских красок
Выставка Мартироса Сарьяна, ГТГ
Для многих поколений советских школьников Мартирос Сарьян – художник из учебника. Не из учебника «Родная речь» для младших классов – туда допускались исключительно русские пейзажи, но из учебника для детей постарше, которым вменялось знать и любить свою многонациональную и многоликую родину. Такую родину, как на картинах Сарьяна, было любить легко. Голубые и оранжевые горы, смешные яркие домики, печальные ослики, разлапистые нелепые пальмы, неведомые в стране коричневых дорогущих рыночных гранатов фрукты с тем же названием, но почему-то истошно гранатового цвета.
Конечно, признать за свою страну это буйство красок ни одному ленинградско-московско-сибирскому ребенку и в голову не приходило, но картинки запоминались. Тем более что ничего подобного (читай: французского) на те страницы больше не допускалось. Сарьян один вводил детей в модернистский дискурс, которым на самом-то деле он владел отлично, но никогда не был на передовых позициях. Разрешено ему это было только потому, что он армянин, то есть «свой иностранец». Искусство национальных республик могло жить своей жизнью в СССР, за общность социалистического настоящего и коммунистического будущего ему прощалось иноязычие. Иногда, как в случае с Сарьяном, иноязычие оказывалось вполне себе интернациональным, но на это закрывали глаза.
Проживший долгие девяносто два года (1880–1972) Мартирос Сергеевич Сарьян был, безусловно, главным армянским художником. Хотя, строго говоря, анкетные данные для этого у него были не очень: родился не в Армении, а в армянской семье, в армянском городе, но на Дону. Учиться поехал не на юг, а на север: в семнадцать лет поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где сидел в классах у Коровина и Серова. Впервые на родину предков Сарьян приехал студентом в 1902 году.
Три года подряд он ездил на Кавказ и там наконец нашел то, что не смог найти в Москве, – цвет. Таким его увидели на знаменитой выставке «Голубой розы» в Москве в 1907‐м, таким его похвалил Серов, таким заметил Щукин и заказал два портрета, таким он стал знаменит. В 1910‐м его картины покупает Третьяковская галерея. Серов комментирует: «Давно пора…», правая пресса брюзжит: «Если приобретать гг. Сарьянов, то скоро Третьяковская галерея превратится черт знает во что…», а сам Сарьян признается, что боится своего успеха. И уезжает в Египет, Турцию, Персию – за настоящим Востоком. Путешествия были прерваны войной и армянским геноцидом в Турции. Сарьян бросается в Эчмиадзин на помощь беженцам, живет то в Тифлисе, то в Новой Нахичевани на Дону, и там и там много пишет, создает различные общества армянских художников, основывает Армянский краеведческий музей в Ростове.
Собственно в Ереван он переезжает только в 1921 году, и это уже приглашение новой власти: художник организует Государственный музей археологии, этнографии и изобразительного искусства, принимает участие в создании Ереванского художественного училища и Товарищества работников изобразительного искусства, сочиняет герб и флаг новой республики. Далее – по списку: все причитающиеся первому армянскому художнику ордена и звания, почет и уважение. Его именем, именем народного художника СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственной премий открывали в Армении любые двери. Сам он посмеивался, но помогал и ближним и дальним: кому к хорошему врачу в Москву устроиться, а кому и с начальством проблемы уладить. Если смотреть издалека, то вроде и с творчеством все тихо и гладко. Вот только в 1937‐м уничтожаются портреты, написанные им для декоративного панно для армянского павильона на Всемирной выставке в Париже (модели репрессированы). Вот только за пять предвоенных лет Сарьян пишет меньше десятка полотен, а за пять лет войны – больше двухсот. Он отказывается делать портрет Сталина, сославшись на то, что пишет исключительно с натуры, а над своей картиной с демонстрацией в Москве, возглавляемой Сталиным, грустно посмеивается: «Я нарисовал там много людей. И сто первым – его».
