Ман Рэй – художник от головы. Все его шедевры – это прежде всего «изобретения». И пусть яйцеголовые искусствоведы выводят все манрэевские утюги, вешалки, манекены, швейные машинки из детства Эммануэля Радницкого, сына осевшего в Бруклине каунасского портного, которым был некогда Ман Рэй. Но каждая кнопка, впаянная в ощетинившийся утюг, каждая «встреча швейной машинки и зонтика на операционном столе» (цитата из Исидора Дюкасса, графа де Лотреамона, с блеском обыгранная в одном из первых в мире реди-мейдов Ман Рэя), каждая «Птичья клетка», увиденная в скелете дамского корсета, есть опыт блистательного ума, способного превратить художественное произведение в математическую формулу.
Выставка в ГМИИ берется вроде бы за самого «простого» из возможных Манов Рэев: за Ман Рэя – портретиста. Более ста снимков, снятых за шестьдесят лет, с 1916 по 1976 год. Портретный иконостас знаменитостей первого сорта: Жан Кокто, Макс Эрнст, Сальвадор Дали, Поль Элюар, Пабло Пикассо, Пегги Гуггенхайм, Ли Миллер, Коко Шанель, Катрин Денев, Тристан Тцара, Марсель Дюшан, Дора Маар и десятки других. Почтенное происхождение – из собрания лондонской Национальной портретной галереи. Но какая может быть простота в случае с Ман Рэем?
Вроде бы все эти портреты можно разделить на «экспериментальные» (читай – высокохудожественные) и «коммерческие», сделанные на заказ снимки. Вроде бы и сам Ман Рэй видел тут границу. Однако общего в них куда больше, чем различий. В первую очередь, конечно, это техническое совершенство и техническое новаторство, которые в случае с Ман Рэем были частью его художественного языка. Недаром то, что он делал с фотобумагой, химикатами, да и с самим фотоаппаратом, все эти рэйограммы, соляризации, двойные экспозиции, рисование по фотопластине, пачканье объектива, движение фотоаппарата во время съемки и куча подобных опытов, заставляло содрогаться любого нормального профессионала. Но куда важнее оказывается здесь позиция художника: мало кто в истории фотографии может сравниться с Ман Рэем в абсолютной холодности. Все его модели, будь то страстная любовница Кики, звезда Монпарнаса, уподобленная «скрипке Энгра», или четкая как иероглиф Коко Шанель, или снежная королева французского кино Катрин Денев, да и он сам на многочисленных автопортретах, все они уподоблены слагаемым той самой сложносочиненной формулы, каковой являются все работы Ман Рэя. И тут справедливее будет сказать, что нет у Ман Рэя никаких портретов, есть галерея натюрмортов – идеальных логических загадок, разгадать обман которых мечтает каждый начинающий фотограф. Сам Ман Рэй к такой своей славе руку, конечно, приложил. На его могиле на кладбище Монпарнаса значится: «Беспристрастный, но неравнодушный». Таким хотели видеть Ман Рэя все его женщины. Сам он культивировал лишь первую часть своей эпитафии.
7 февраля 2014
Продажа по национальному признаку
Выставка Энди Уорхола, Еврейский музей и центр толерантности, Москва
«Десять знаменитых евреев ХX века» – одна из последних портретных серий Энди Уорхола (1980). Она разительно похожа на другие его подобные серии, но – продавалась просто отлично, критиковалась много и густо, получила стойкий статус «не искусства» и вошла всем этим в историю. Все это было запрограммировано и просчитано заранее.
Эта серия – прекрасный продукт симбиоза галерейщика и художника. Идею предложил Рон Фельдман, бывший нью-йоркским адвокатом, ставший успешным галеристом и приятельствовавший с Уорхолом. Но запрос на нее исходил от самого художника, который часто в это время приставал к собеседникам на предмет того, нет ли у них какой для него идейки. Портреты знаменитых евреев – дело хорошее, тем более в Нью-Йорке, где в некоторых кварталах вообще непонятно, зачем евреям понадобилось государство на Земле обетованной, когда у них уже есть такой обжитой и уютный остров Манхэттен. При этом самому Уорхолу что евреи, что эскимосы Аляски – в принципе, все равно. Католик, русин, родившийся в семье выходцев из словацких земель, ни сионизмом, ни иудаизмом он никогда не интересовался. О многих из огромного списка предложенных ему Фельдманом еврейских героев он вообще слышал в первый раз. Так в итоговую десятку затесался Мартин Бубер, по поводу влиятельности философии которого Уорхолу пришлось поверить другу на слово.
Но взыскуемое «серьезными» художниками «погружение в тему» Уорхолу было не нужно. Он хорошо знал, что делал. 19 февраля 1980 года Энди Уорхол записал в своем дневнике: «Рон Фельдман зашел, и мы просмотрели с ним весь комплект. Это была хорошая идея – „Десять евреев“ будут продаваться». Они и продавались. Три комплекта холстов, десятки оттисков, все разошлось по хорошим ценам. Выставки в Еврейском центре в Роквилле (Мэриленд), в университете Майами (Флорида) и в нью-йоркском Еврейском музее. Десятка было выбрана хитро. Отказались от Вуди Аллена и Барбры Стрейзанд, от Шагала и Троцкого, от Анны Франк и Амедео Модильяни. Оставили Сару Бернар, Луиса Брандейса, Мартина Бубера, Джорджа Гершвина, Франца Кафку, братьев Маркс, Голду Меир, Гертруду Стайн, Зигмунда Фрейда и Альберта Эйнштейна. Актриса, член Верховного суда, философ-экзистенциалист, композитор, премьер-министр, физик-теоретик, психиатр, два писателя и три брата-комедианта. Не все из них легко узнаваемы, не все звезды массового сознания, и совсем не для всех них еврейство было заметной частью жизнетворчества. Пантеон странный, но этим и привлекательный – зритель почти на автомате начинает мысленно добавлять к нему своих протеже из бесконечного списка еврейских гениев.
Критики накинулись на наживку как озверелые: серия была названа «лицемерной» и «циничной». Больше всех ярилась «Нью-Йорк Таймс»: «Нельзя сказать, что выставка Энди Уорхола в Еврейском музее прибавляет что-то существенное к перечню огорчений и страданий, перенесенных еврейским народом за его долгую историю. Разумеется, выставка вульгарна. Она пропитана коммерциализмом, а ее значение для искусства – нулевое. То, как выставка Уорхола эксплуатирует образы своих героев, – не озаботившись хоть чуть-чуть понять и показать реальную значимость этих людей – было бы оскорбительно для евреев, если бы автор уже не обработал тем же безвкусным манером множество персонажей других национальностей».
Автор этих строк критик Хилтон Крамер сказал именно то, что хотел услышать от него Уорхол – недаром на многих выставках этой серии среди документальных материалов присутствует и его статья. «Десять евреев» – не о евреях, не о народе и его истории, страданиях и победах. «Десять евреев» о нас, о том, как мы смотрим на то, что так названо: мы пополняем наш список из разряда «а NN ведь тоже был еврей…», мы вдруг узнаем, что некто, кого мы любили совсем за другое, жил в иудейской вере и гордился этим, мы видим общность там, где ее исторически нет. В 1979‐м, когда задумывалась эта серия, еврейство воспринималось западным миром как едва ли не самый важный социальный эксперимент второй половины ХX века. Создание и выживание еврейского государства разрывало шаблон: красавцы – герои Шестидневной войны и войны Судного дня ничуть не походили на те скорбные фигуры со скрипками, книгами, свитками торы и нашитыми на одежду желтыми звездами Давида, что смотрели на тех, кому «повезло» не быть евреями, из‐за решеток гетто. Они были воплощением жизни, а не смерти, ветхозаветных страстей, а не философии страдания Завета Нового. Уорхоловская «десятка», за исключением Голды Меир и Мартина Бубера, как бы никакого отношения к Израилю не имела, но культурная мифология массового сознания питается именно такими исключениями. А уж в игре на этом инструменте равных Энди Уорхолу не было.
