Однако туристический успех еще не мерка значимости музея для государства. Главный музей страны – это не обязательно музей знаменитый, но обязательно важный для национального самосознания. То есть музей национальный. Не Британский музей, а галерея Тейт – для англичан; не Берлин-Далем, а мюнхенская Новая Пинакотека – для немцев; даже не Лувр, но музей Орсе – для французов. У русских предмет особой гордости и особого внимания не Эрмитаж, а Русский музей и Третьяковская галерея. Отделить свое собственное искусство от шедевров других народов – это шаг почти отчаянный, но для здоровья нации совершенно необходимый.
Идея самоопределения народа как нации созрела в Европе к середине XIX века. До этого «национальный вопрос» не был столь значим. Европой правили государи без национальности, перемешавшиеся между собой в династических браках; историю своей страны они знали куда хуже истории Античности. В искусствах господствовали «манеры», а не национальные стили, мода же (как бытовая, так и интеллектуальная) была всеобщей. Общей она и осталась, но лишь в том смысле, что всюду стало модным увлечение собственной историей. Появились десятки исторических трудов, сотни общественных зданий во славу нации, тысячи картин и панно на исторические сюжеты.
Вкус художественных салонов и академий изменился – вместо античных богов на сцену вышли местночтимые христианские святые и национальные герои. К последней четверти века не иметь собственной национальной школы было просто неприлично. Каждому народу понадобился свой музей. Уже имеющиеся на эту роль явно не годились. Бравшие, как правило, свои истоки в королевских коллекциях, они отличались «непростительной» всеохватностью, на них лежала печать врожденного космополитизма их владельцев. Нужны были музеи национального искусства, в которых нашлось бы место всем векам – как славы, так и бесславия.
В конце ХX века под влиянием интеграционных сил национальные музеи потеряли свою актуальность, но почти все они сохраняются и имеют статус памятника историзму и самолюбию, охватившему Европу сто лет назад.
Провинциальная трагедия
Практически всем европейским музеям национального искусства около ста лет. Россия здесь не опоздала. Первые опыты создания в России музеев русского искусства пришлись как раз на это время. С разницей в шесть лет открылись Третьяковская галерея в Москве и Русский музей в Петербурге. Первая сначала замышлялась по преимуществу как галерея современной живописи, второй сразу же претендовал на роль музея всего русского искусства в целом. Знаменитые советские перераспределения художественных ценностей почти сравняли оба музея, обрекая их на вечное соперничество по всем возможным номинациям – от владельца лучшего собрания того или иного художника до главного музея русского искусства.
И простыми подсчетами спора не решить – здесь не важно, насколько больше единиц хранения у Русского музея и насколько ближе к Кремлю Третьяковка. Гораздо важнее идеология самого собрания, его гибкость и лояльность идеологии государства.
Принципиальное различие между Третьяковкой и Русским сохраняется с момента основания. Первое собрание отвечало вкусам русской либеральной общественности, второе формировалось государственными органами. Это абсолютно не мешало им находить многочисленные точки соприкосновения, известны даже случаи, когда они боролись за одни и те же приобретения. Однако исходные векторы оказались настолько определенными, что никакие последующие поступления не смогли их изменить. Русское искусство в Третьяковке – это искусство почвенническое (стихийное, народное, красочное, страстное, личностное). Русское искусство в Русском музее – имперское (парадное, строгое, с традициями и победами). Если в Третьяковке у Репина – «Иван Грозный и сын его Иван», то в Русском – «Заседание Государственного совета». Если в Москве у Сурикова – «Боярыня Морозова» и «Меншиков в Березове», то в Питере – «Переход Суворова через Альпы» и «Покорение Сибири Ермаком». В столице – Васнецов, в Петербурге – Нестеров. Если в экспозиции Третьяковки на роль главных художников претендуют самые маниакальные фигуры русского искусства – Врубель и Иванов, то в Русском это наиакадемичнейший Брюллов и виртуознейший Серов.
Агрессивная политика Русского музея убедила всех и вся в том, что он может все: он большой, у него есть все, что вообще может предложить русское искусство, и даже немного больше. Он умеет понравиться здесь, в России, и, что немаловажно для такого маргинального для Европы заведения, как музей национального искусства азиатской страны, на Западе. Он умеет быть консервативным и суперсовременным, модным (космополитичным) и немодным (национальным).
Почти ничто в Петербурге не отвечает веяниям нового времени, новой идеологии. Слишком много здесь имперской спеси и слишком мало денег и «истинно русского» размаха. Русский музей – единственный, кто делает все не так, как здесь принято (за что многократно всеми обруган), и чьи амбиции не только громадны, но и абсолютно адекватны возможностям. Он хочет быть главным, он хочет быть государственным. И он готов выполнять эти функции – если бы их ему дали. Да ведь, скорее всего, не дадут.
Причина носит совершенно непреодолимый характер – географический. Для того чтобы быть главным, нужно быть московским. И распространяй ты свое влияние хоть до Японии (что и сделал Русский музей, открыв там постоянное представительство), а без Москвы России сегодня не завоюешь. И денег не будет. И светского блеска. И главным не назовут – даже если ты по всем статьям таковым являешься.
24 мая 2006
Частная лавочка
150 лет Государственной Третьяковской галерее
В календаре торжеств не только выставки – там еще и «молебен в музее-храме Святителя Николая», «возложение венков и лития на могиле Третьяковых на Новодевичьем кладбище в присутствии потомков из России и США» и два (!) дня, утра которых выделены для «приема поздравлений в дирекции ГТГ». От этого веет характернейшим духом советско-православного официоза, на который столь падко наше время. При чем здесь скромники и молчальники купцы-старообрядцы Третьяковы? Ведь главное, что с момента создания и до сего дня отличало и спасало Третьяковку – это именно частное ее существование. И тогда, 150 лет назад, когда она появилась как частное собрание в частном доме Третьяковых, и в 1892‐м, когда была передана в дар городу Москве, и когда была национализирована и из рук Ленина получила в названии слово «имени» Третьяковых, и при советской власти, наводнившей ее тем, от чего Павел Третьяков в гробу переворачивался, и сейчас, когда неспешное ее по сравнению с музеями-собратьями существование омрачается почти только лишь спорами по поводу того или иного взгляда на современное искусство, – все пятнадцать десятилетий своей жизни Третьяковка была чуть в стороне от большого начальства и большой политики. Эту роль она мудро предоставляла другим – от роду имперскому Эрмитажу, от роду же императорскому Музею Александра III (Русскому музею) и, конечно, ГМИИ имени Пушкина, назначенному главным музеем новой столицы и новой империи и обобравшему ради этого коллекции со всей страны. Третьяковке же была отдана роль «первого музея национального искусства», и эту роль галерея играла и играет отменно.
