Пол Обри стиснул зубы.
– Не могу похвастаться, что справился с задачей блестяще, хотя дело не только в моих сомнениях. Явившись в отель без звонка, я подошел к его номеру – две тысячи триста восемнадцать, – поднял руку, собираясь постучать в дверь, но не постучал, потому что заметил, как она дрожит и меня всего трясет. Я немного постоял, чтобы успокоиться, но не успокоился. Я понял, что если сейчас войду и все изложу, а он откажется, то неизвестно, что может произойти. В том состоянии, в котором я был, я мог скорее все испортить, чем добиться какого-то толка. Потому я сбежал. Я не горжусь этим. Просто рассказываю: струсил и сбежал. Кэролайн ждала меня в баре неподалеку, и я рассказал ей про это, что тоже было нелегко: сказать, что я ничего не смог. До этого дня она думала, что я все могу. Думала, что я такой.
– Я и сейчас так думаю, Пол, – сказала она.
– Правда? Я не могу даже прикоснуться к тебе.
– Это временно. До тех пор, пока… – Ее рука дрогнула. – Не нужно больше так говорить.
– Ладно, проехали. – Он снова повернулся к Вулфу. – Тогда я сказал, что эта затея – «поговорить как мужчина с мужчиной» – была дурацкая, и мы сидели там и пережевывали то да се. Мы перебрали всех наших друзей, кого могли бы попросить это сделать, и поняли, что никого. Адвокат, к которому я обращаюсь в агентстве, не стоит ломаного гроша. Потом кто-то из нас назвал ваше имя – не помню кто, – и тут все как-то сразу сошлось, и я сразу же позвонил из телефона-автомата в баре и попросил о встрече. Может быть, вам удастся его убедить к вам приехать, и вы передадите ему наше предложение, а если нет, вы можете отправить к нему Арчи Гудвина. Кэролайн считает, что, возможно, послать Гудвина лучше, потому что Карноу обидчивый и вы могли бы его случайно рассердить. Это мы оставим на ваше усмотрение. Я только хотел бы сказать, что, если вам удастся его убедить, вы впишете в чек любую сумму, хотя тут у нас есть предел, и я должен об этом сразу сказать. Пять тысяч долларов, что-то около того – это нам по силам. Но, ради бога, сделайте это сейчас, сегодня!
Вулф прокашлялся.
– Я не адвокат, мистер Обри, я сыщик.
– Я знаю, кто вы. Только какая разница? Вы известны как человек, который способен добиться от другого человека чего угодно. Мы просим отыскать способ получить согласие Карноу.
– Вашу логику, – хмыкнул Вулф, – легко оспорить, но вы вряд ли сейчас в настроении обсуждать такие тонкости. А мои гонорары зависят от вида и объема выполненной работы. Ваша задача выглядит довольно простой. Насколько вы искренни, описывая мне всю ситуацию?
– Абсолютно. Полностью.
– Вздор! Никто не бывает искренним абсолютно – ни мужчина, ни женщина. Если мистер Карноу примет ваше предложение, могу ли я рассчитывать на то, что вы выполните все те условия, как вы их изложили?
– Да. Можете, черт возьми!
Вулф повернул голову:
– Миссис Карноу, вы…
– Она не миссис Карноу! – гаркнул Обри. – Она моя жена!
Плечи Вулфа приподнялись на полдюйма и опустились.
– Мадам, уверены ли вы, что поняли мой вопрос и согласны добросовестно выполнять ваше предложение?
– Да, – твердо ответила она.
– И вы понимаете, что отказываетесь от вдовьего права – своего законного права на крупную собственность?
– Да.
– В таком случае я должен задать вам несколько вопросов о мистере Карноу, поскольку мистер Обри с ним не знаком. Был ли у вас с мистером Карноу общий ребенок?
– Нет.
– Брак вы, полагаю, заключили по любви?
– Мы так считали… Наверное, да. Да, по любви.
– Теперь она остыла?
– Не совсем все так. – Она заколебалась, не зная, как сформулировать. – Видите ли, Сидни был очень тонкий и ранимый человек… Я до сих пор говорю «был», потому что долго считала его погибшим. Мне было всего девятнадцать, когда мы поженились, и, наверное, тогда я его не понимала. В армию он вступил, так как ему казалось, что это его долг: он не участвовал во Второй мировой войне и теперь настал его черед начистить картошки в общий котел. Так он тогда сказал, а я с ним не согласилась. Хотя к тому времени я уже понимала: то, что я думаю, не очень для него важно, да и что чувствую тоже. Если вы согласитесь помочь нам, вы, естественно, захотите понять, что он за человек, только я и сама этого толком не знаю, к тому же теперь, когда прошло столько времени. Может быть, тут немного помогут письма, которые я получила из армии. Всего три письма. Он не любил писать. Одно из учебного лагеря и два из Кореи. Муж… то есть Пол… сказал, чтобы я взяла их с собой и показала вам.
Она открыла сумку, порылась в ней и вынула несколько листков бумаги, скрепленных скрепкой. Я взял их и передал Вулфу, а так как считал, что именно я буду избран им для выполнения их поручения, то встал у него за спиной и прочел письмо одновременно с ним. Все три письма до сих пор хранятся в нашем архиве, но я приведу здесь только последнее как образец его тона и стиля:
Дорогая Кэрри, моя любящая и, надеюсь, верная подруга!
Прости мне мою слабость. Сейчас, в эту минуту, я хотел бы быть рядом с тобой, хотел бы сказать, что мне не нравится твое новое платье, а ты пошла бы и переоделась, и мы отправились бы сначала в «Шамбор», где ели бы улиток и пили «Ришбур», а потом – в «Бархатное ярмо», где ели бы савоярди и пили томатный сок, затем вернулись бы домой, приняли бы горячую ванну и легли бы в постель на тонкие льняные простыни, постеленные на матрас толщиной три фута, под одеяло с электрическим подогревом. Несколько таких дней, и я начну себя узнавать, и тогда обниму тебя, и мы утонем в блаженстве.
Теперь, видимо, нужно рассказать о месте, где я сейчас нахожусь, чтобы ты поняла, почему я хочу оказаться далеко отсюда, хотя это было бы слишком просто, но так или иначе, ты же знаешь, как я не люблю писать, и особенно не люблю писать о том, что чувствую. Поскольку час, когда мне придется кого-то убить и, возможно, это мне даже удастся, подходит все ближе, я перебираю в памяти, что знаю о смерти. Геродот сказал: «Смерть – восхитительное убежище для усталых людей». Эпиктет сказал: «Что есть смерть как не источник страхов?» Монтень сказал: «Самая лучшая смерть – быстрая». Я приведу все эти цитаты тому, кого убью, и тогда он, наверное, примет это спокойнее.
Кстати, о смерти, если не я его убью, а он меня, ты узнаешь, что я сделал до отъезда из Нью-Йорка, и это тебя шокирует. Хотел бы я в тот момент оказаться рядом, чтобы увидеть, как ты это воспримешь. Ты всегда говорила, что деньги тебя не интересуют, они того не стоят. Еще говорила, что я злой только на словах, а на деле нет, потому что во мне якобы нет злости. Теперь ты это узнаешь сама. Правда, придется умереть, чтобы посмеяться в последний раз, и смех этот будет злобным. Хотел бы я понять, люблю я тебя или ненавижу? Эти чувства трудно отличить друг от друга. Вспоминай меня в своих снах.
