После заключения Иппонского договора в Африке мог бы воцариться долгожданный мир. Мало того! Свежеиспеченные «федераты Великого Рима» — вандалы и аланы — в-общем то и переменили мечи на орала, заключив с «ромеями» мир и начав пользоваться благами этого мира. Ибо между строчками сообщений церковных писателей можно прочитать о появлении вандальских имений, латифундий, вилл, о появлении вандальских дворцов с римским обслуживающим персоналом, о том, как молодые представители народа-победителя стали все более активно наслаждаться жизнью в культурном пространстве Северной Африки…
Но в каждом народе есть группы людей, не способных автоматически обрести душевный мир лишь потому, что они, после долгих скитаний и невзгод обрели наконец возможность сидеть под смоковницами и пальмами, смаковать южные сладости и прохладительные напитки и/ или возводить на свое ложе прелестных южанок. Это — так называемые фанатики, ревнители, зилоты (или, говоря по-арамейски — кананиты). Слова Сергея Александровича Данилко, друга юности и молодости автора этой книги (к сожалению, давно ушедшего в лучший мир): «Берегись зилота!», на мой взгляд, не были бы нигде более оправданными, чем в римской зоне Северной Африки, ставшей, по Иппонскому миру, как бы в одночасье, вандальской. Ведь там еще ДО ПРИХОДА ВАНДАЛОВ с аланами шла яростная «пря о вере» (выражаясь языком наших славянских предков), то и дело выливавшаяся в кровопролитные религиозные конфликты. Великий историк Эдуард Гиббон был убежден, что немалая часть зверств в отношении местных православных римлян, традиционно приписываемых вступившим на североафриканскую землю вандалам и иже с ними, в действительности была совершена африканскими донатистами, разъяренными жестокими гонениями, которым они были подвергнуты римскими православными властями ДО ПРИХОДА ВАНДАЛОВ. Из-за нескольких спорных вероучительных положений донатисты, готовые умереть, так сказать, «за единый азЪ» (выражзаясь языком наших, русских, староверов, аналогичным образом враждовавших с никонианами), бились не на жизнь, а на смерть с православными-кафоликами (пока не были истреблены последними по тем же причинам). Британец Гиббон, вкупе с французами Готье и Куртуа, однозначно берут, в данном вопросе, вандалов под защиту. Особенно убедительными представляются доводы, приводимые в их пользу Гиббоном. Можно было бы поддаться искушению вообще снять с вандалов вину за преследования африканских православных, если бы только… Если бы только не было ревнителей, зилотов, и среди вандалов. А они — увы! — были и среди них… Дождавшись перехода власти над Африкой в руки царя-арианина Гейзериха, арианские священники принялись, в свою очередь, разжигать братоубийственную распрю между христианами с тем же пылом, с которым до прихода вандалов ее разжигали православные во главе с блаженным Августином. И вести религиозную войну теми же самыми методами, апеллируя к авторитету не только Священного Писания — меча духовного (кое есть Слово Божие), но и, как это ни печально — светского, духовного меча, врученного Богом светским властям — «божьим слугам, отмстителям, делающим злое»…
Эта взаимная ненависть ариан к православным и наоборот с самого начала отравляла внутреннюю атмосферу вандальского царства, препятствуя достижению полного согласия между «находниками из-за моря» и туземным населением (у которого, вообще-то было гораздо меньше поводов жаловаться на весьма умеренное, при вандальской власти, управление и налогообложение, чем на жестокое взимание, или, точнее выколачивание податей безжалостными римскими налоговиками). При этом следует учитывать, что наиболее яростные и жестокие религиозные распри (и, соответственно, гонения) происходили в африканских городах. Во-первых, потому что вандальские землевладельцы, храня верность арианской вере своих предков, попросту не допускали проповеди православной веры в своих сельских поместьях-латифундиях. А во-вторых — поскольку малообразованные (в лучшем случае) «поганые — сельские жители были просто неспособны разобраться в тонкостях различных толкований — «ересей» — Священного Писания, из-за которых люди, претендующие на истинность именно своего толкования, считали допустимым (а порой — просто необходимым) совершать истинные гекатомбы (принося, однако, в жертву, не быков, а таких же людей, как они сами). Может быть, убивать за то или иное толкование того или иного пункта символа веры и было благороднее, чем убивать за спрятанный местным жителем клад, но первое происходило чаще и продлилось дольше (ведь количество кладов было достаточно ограничено, как и количество золота и серебра, скрываемого, в качестве кладов, от тех, кому эти клады не должны были достаться)…
На протяжении пяти или шести лет Гизерих правил своим новым царством из Иппона, по всем статьям подходившего ему в качестве резиденции (уже один этот факт ставит под сомнение утверждения о том, что вандалы якобы сожгли дотла или разрушили до основания этот великолепный город, не оставив в нем камня на камне). Иппон был оживленным транспортным узлом, местом пересечения многочисленных дорог, обладавшим вдобавок удобной, вместительной гаванью (последнее обстоятельство с каждым годом, если не с каждым месяцем, приобретало для вандалов, стремительно осваивавшихся на море — вот что значит память предков! — все большее значение). Карфаген же был просто слишком велик и слишком важен в экономическом отношении, чтобы его игнорировать. Обитавший в его стенах миллион жителей (что было значительно больше, чем в обоих тогдашних Римах — Ветхом, Первом, и Новом, Втором!) — романизированных пунов и «природных» римских граждан — требовал для своего пропитания колоссальной сельскохозяйственной зоны, включавшей и многочисленные латифундии, перешедшие теперь из римских рук в вандальские. Именно по этой причине (а совсем не потому, что Карфаген, этот вертеп разврата, пользовавшийся по всему Средиземноморью дурной славой нового «греховного града Вавилона», имел в глазах верующего арианина какую-то ценность сам по себе!) Гейзерих взял…да и овладел с налету Карфагеном. Родной город Ганнибала Барки стал вандальским 19 октября 439 г., ровно через десять лет после высадки вандалов в Африке (429) и через два десятилетия после их прихода из Галлии в Испанию (409). Можно подумать, что Гейзерих выполнял своего рода десятилетние планы. Так сказать, «десятилетки»…Именно через десять лет после своего воцарения над вандалами и аланами «Зинзирих-рига» вступил победителем в величайший город, которым когда-либо овладевал германский вождь с тем, чтобы в нем остаться (овладев в 410 г. Римом на Тибре, Аларих Вестготский в нем не остался, как, впрочем, и сам Гензерих — в 455 г.)…
Независимо от того, насчитывал ли Карфаген миллион или (как полагают иные историки) «всего лишь» семьсот тысяч жителей, он без труда мог бы выставить раз в десять больше мужей, способных носить оружие, чем числилось во всем вандало-аланском войске. Но никто из этих вполне боеспособных «потомков Ганнибала и Сципиона» и не подумал хотя бы поднять с земли камень, чтобы бросить его в подступающих вандалов («нема дурных»). Римский гарнизон Карфагена давно покинул город, в надежде на соблюдение новоявленными «федератами» Римской империи мирного договора 435 г. Карфаген сам упал в руки Гейзериха как спелый, соблазнительный плод. Но этот плод оказался с червоточиной. И «Зинзирих-рига» вскоре убедился в том, что лучше было бы ему оставить этот «град греха» порочным римлянам, предварительно окружив его санитарным кордоном, как очаг опаснейшей заразы («нехай загнивают»). Что хорошего могло ожидать его «народ-войско» в римско-африканском мегаполисе, чьи жители почти не обратили внимание на вандальскую грозу, занятые больше гладиаторскими играми и колесничными бегами, не отвлекаясь от своих обычных развлечений и удостаивая «понаехавших» к ним чужаков в диковинной, варварской одежде и со странными прическами, бродивших среди толп горожан, словно потерянные, лишь насмешки? Вряд ли кто из карфагенских афроримлян помнил о вандальской але, охранявшей некогда римскую Африку и их греховный град от варваров-берберов. Гейзерих был явно озадачен и не знал, что ему делать с карфагенскими праздношатающимися бездельниками. Пять тысяч из них можно было бы обратить в рабство. Десять тысяч — отправить на полевые работы. Но что ему было делать с миллионом (или даже семьюстами тысячами) тунеядцев, говоривших на другом языке, исповедовавших другую веру, ведших другой образ жизни? Предоставивших завоевателям-вандалам сомнительную честь заботиться об их пропитании и в лучшем случае, взимать с них кое-какие налоги. В обмен на эту «честь» вандалам пришлось, однако, иметь дело с самыми воинственными клириками христианской Экумены, прошедшими школу великих учителей церкви, с набравшимися опыта на Вселенских соборах диалектиками, с издевательским высокомерием благоухающих почище всякой парфюмерной лавки элегантных юношей, свободно болтавших на столь трудно дававшейся варварам латыни (являвшейся родным языком карфагенской элиты, несмотря на ее финикийско-африканское происхождение).
