– Мне кажется, вы изрядно запутались, – заметил старик. – Но я помог вам, чем мог, не больше, не меньше. Может быть, купите себе пива и вернетесь к игре?
Путь до стойки пролегал сквозь сумрак, полный теней, острых углов, закоулков и россыпи красноватых огоньков папирос. Я взял пару пива и принялся протискиваться обратно, но когда дошел до выхода, то увидел, что старика уже нет, исчезли и шахматы. Только дым из трубки еще висел под потолком, и в его сероватых клубах вспыхивали и гасли синеватые искры.
Я не помню, как вышел из «Лабиринта» и куда направился дальше. Возможно, причиной тому послужили те две кружки пива, которые я, видимо, все же осушил перед выходом, но под вечер, когда на город спустились усталые сумерки, я обнаружил себя почти трезвым, хотя и немного усталым, на скамейке под тополем во дворе дома на Лесном.
Четыре окна на втором этаже чернели так безнадежно, что сразу становилось понятно – за ними не только темно, но и пусто. Дверь парадной была закрыта. Я огляделся: люди Жвалова то ли отлично скрывали свое присутствие, то ли не считали нужным следить за разоренной штаб-квартирой беглого капитана Адамова, полагая, что сюда он уж точно не явится.
Но я явился, совершенно не понимая, зачем. Наверное, в отчаянном положении любой человек прибегает к корням и истокам, не столько в поисках реальной поддержки, сколько повинуясь бессознательному желанию начать все сначала, заново расставить фигуры на шахматной доске.
Так приходят в храм, так приходят на кладбище, так являются вечером бесконечного дня к порогу дома, где минуло детство.
Становилось свежо. Я сидел, укрытый густой тенью тополиной листвы, курил, не думая ни о чем, как вдруг услышал знакомый голос:
– Эй, инспектор Варнике
[4]! Чего такой грустный?
Глава 13
Нужные книги
В синеватых вечерних сумерках он был похож на ожившее пугало из американского фильма ужасов: высокая угловатая фигура, подсвеченная со спины ярким фонарем над парадной, на костлявых плечах болтается пиджак с пустым рукавом, полосы на тельняшке белеют, будто ребра скелета, и туманная дымка колышется, окружая призрачным ореолом. Угольно-красный огонек папиросы недобро мерцал среди тьмы как единственный глаз у циклопа.
Я не ответил. Славка подошел и присел рядом.
– Соседей твоих замели всех, знаешь?
– Знаю, – кивнул я и зачем-то добавил: – Это не наши. Не милиция то есть.
– Ясное дело, не милиция, – откликнулся Славка. – Что я, чекистов от ментов не отличу, что ли. Они, кстати, весь дом обошли, тобой интересовались. У меня тоже спрашивали.
– И что сказал?
– Так правду. Что я тебя не видел пятнадцать лет почти, а не разговаривал еще дольше, с тех пор как чуть не зарезали друг дружку. Они и отстали.
Мы еще некоторое время курили молча. Потом он бросил окурок, встал, потянулся до хруста и сказал:
– Ладно, пойдем. Хватит тут отсвечивать. Комитетские вроде свалили, но мало ли, увидит кто.
– Куда пойдем? – не понял я.
– Ко мне, куда же еще, – ответил Славка. – Или у тебя еще есть варианты?
Вариантов у меня действительно не было.
Мы прошли через пустой тихий двор, мимо старой прачечной и котельной, под ржавеющей рамкой футбольных ворот, мимо покосившегося и темного, впитавшего в себя полтора десятилетия снега, ветров и дождей деревянного мухомора на дальней площадке – словно по складу немых декораций давно минувшего детства.
Славка жил там же, в дальней парадной, на первом этаже, дверь налево, и из-за нее привычно пахнуло кислой капустой, куревом и кипяченым бельем, только теперь еще примешалась к этим запахам отчетливая и горькая нота лекарств. В прихожей на вешалке громоздились слои зимней и летней одежды, под ногами путалась обувь. Что-то гремело на кухне, кто-то надсадно закашлял, в полумрак коридора из комнат вплывали разноголосые звуки и голубые отсветы телевизоров.
– Можешь не разуваться, – сказал Славка, – все равно толком уже не убирает никто.
Из темноты материализовался крупный дымчатый кот с большой головой и круглыми желтыми глазами. Я потянулся было погладить, но тот зашипел, высоко подпрыгнул на четырех лапах и, задрав хвост, умчался на кухню.
– Это соседский, – сказал Славка. – Он дикий вообще.
– Я заметил.
– Давай к маме зайдем поздороваться.
Я помнил, что комната моего друга была второй по правую руку от входа, а комната мамы – и отца в его редкие визиты на волю – сразу за ней. Дверь была неплотно прикрыта и, открываясь, закряхтела, цепляясь о пол.
Под потолком горела лампа с оранжевым абажуром, и свет в комнате был приглушенный, красноватый, уютный и мягкий. В углу негромко бормотал телевизор. На старом круглом столе с простой белой скатертью тесно стояли пузырьки и коробки с лекарствами. Очертания прочей мебели едва угадывались в полумраке. На раскрытом диване у самой стены, опираясь спиной на подушки, полулежала мама Славки, маленькая, худая и седенькая. Я помнил ее еще крепкой сорокалетней женщиной, с сильными, всегда почему-то красными руками и громким голосом, а сейчас она тихонько вытянулась среди пропахших лекарствами слежавшихся простыней, и сама как будто слежалась, застряв в однажды раскрытой, да так больше и не убранной постели.
– Мама, к нам Витя Адамов пришел, помнишь его? – громко сказал Славка.
– Здравствуйте, тетя Рая!
Она повернулась ко мне, не узнала, но сделала вид, будто вспомнила, улыбнулась слабо и словно заискивающе, как улыбаются больные и старики, и зашевелилась, перебирая руками по одеялу.
– Ох, Славочка, что ж ты не сказал, что у нас гости, ну, я сейчас, ребята, я приготовлю что-нибудь…
– Мама, мама, лежи, пожалуйста! – Славка осторожно взял ее за плечи, усадил обратно, поправил подушки. – Мы сами справимся, отдыхай. Тебе принести что-нибудь?
– Нет, мне не нужно…
И затихла, глядя в экран телевизора.
Мы вышли.
– За мамой кто смотрит? – спросил я.
– Так я и смотрю, я же пенсионер теперь, – усмехнулся Славка. – Еще соседка помогает, баба Валя, ну и медичка иногда приходит из поликлиники…
Он открыл дверь в свою комнату и щелкнул выключателем.
– Располагайся, а я пока соображу нам чего-нибудь.
Я кое-как расположился на краю изрядно засаленного, местами вытертого до неопрятных лохмотьев дивана, на котором беспорядочно скомканы были матрас и простыня с одеялом. Вообще, тут все было каким-то неопрятным, скомканным и беспорядочным: облезлый стол весь в пятнах клея и сигаретных ожогах, заваленный спутанными проводами, электронными внутренностями, паяльниками и изолентой, большой шкаф без дверец, в котором тесно висела и из которого лезла свалявшаяся одежда разных цветов и фасонов, полки со всяким хламом, продавленный стул, толстые пачки газет и журналов «Юный техник», грубо сколоченная табуретка и голая лампочка под потолком, кое-как оправленная в абажур из газеты. Единственным элементом декора был большой плакат поверх ободранных желтых обоев, с которого сурово глядел бородатый Высоцкий в расстёгнутой настежь рубахе, а предметом роскоши – сияющий новизной серебристый двухкассетник «Sharp», смотревшийся диковато и чужеродно на полке среди лома и барахла.
