- Отдай мне рисунки, пожалуйста, - попросила вдруг Вишнякова, доедая последний кусочек кисловатого сорбета.
- Зачем? – насторожилась Ольшанская.
- Порвать хочу. Или сжечь. Не хочу, чтобы что-то о нем напоминало. Тем более в рисунках, - на подругу Маргарита не смотрела. Решение избавиться от набросков пришло к ней спонтанно, но она не сомневалась. Надеялась, что так сможет избавиться от этого дурацкого наваждения. Хотя раньше свои рисунки она не уничтожала никогда. Как можно убивать часть собственной души? Но этот раз был особенным.
- Я тебе сейчас уничтожу, - голос Виктории не предвещал ничего хорошего, а она в какой-то момент стала напоминать склочную бабку на базаре. – Ишь, что удумала! Не дождешься! Не хочешь их видеть, я заберу! Но уничтожать не дам. Когда помиритесь, будешь горько об этом жалеть.
- Да с чего ты решила, что мы помиримся? С чего? – крикнула Маргарита. – Он спор выиграл, больше его ничего не держит.
- Дура ты, - вдруг спокойно и почти ласково отозвалась Ольшанская. – Сказал, что любит и докажет. Вот пусть теперь доказывает, - по ее губам скользнула коварная улыбка. – А мы еще посмотрим, стоит он того или нет. И заставим обо всем пожалеть в тысячу раз сильнее, чем он жалеет сейчас.
Мда, верная и коварная подруга, полная жаждой мести – это действительно страшно. Глебу лучше эмигрировать куда-нибудь подальше. И больше никогда не появляться в ее жизни. В целях сохранения собственных нервов.
Глава 41
Глеб, на свое счастье, еще не знал, что мадемуазель Ольшанская вышла на тропу войны. Из квартиры Вишняковых он вышел на улицу, даже не осознавая до конца собственных действий. Идти никуда не хотелось, он желал остаться и доказать, что глупый спор на самом деле не значит ничего. Что он был искренен и этой ночью, и всю эту неделю. Когда он успел прикипеть душой к этой неугомонной катастрофе? Он и сам не знал. Но, глядя в полные отчаяния синие глаза Марго, чувствовал ярость на самого себя. Как он мог причинить ей такую боль? И как теперь все это исправить?
Улица сменялась улицей, а адекватных идей в голову все не приходило. Ну не запирать же ее где-нибудь на даче и не выпускать, пока не докажешь искренность чувств! Ага, стокгольмский синдром рулит, вот только не в их истории. Дачу будет жалко, его голову, о которую разобьется вся возможная посуда, тоже. Хотя… лучше бы кричала и била посуду, чем этот пустой взгляд, под которым ощущаешь себя полным ничтожеством. Его не презирали, нет. Просто он внезапно стал пустым местом. Еще хуже, чем было вначале.
И с сестрой не посоветоваться – у нее сейчас совсем другие заботы. Жалко, что этот несчастный бельчонок не покусал его и не заставил говорить правду. И что за бред из области фантастики приходит ему в голову?
Забавно, он даже не помнил, как оказался на качелях в собственном дворе. Там, где он вырос. У родителей. Но подниматься наверх не хотелось. Мама, если она, конечно, дома, сразу поймет, что с ним что-то не то, замучает вопросами, выпытает всю историю от начала и до конца. Видеть разочарование еще и в ее глазах не хотелось.
Зря он о матери вспомнил. Невысокая красивая женщина в небесно-голубом деловом костюме и на высоких каблуках как раз вышла из подъезда и нажала на кнопку сигнализации. Белый «форд» отозвался приветственным бибиканьем. Женщина привычно оглядела опустевший в такое время двор и, не щадя дорогих туфель, через песочницу направилась к качелям.
- Глеб? – в ее голосе слышалось беспокойство. – Что ты здесь делаешь? Почему не идешь домой?
- Не хочется, - глухо отозвался он. Ну а что еще тут можно было ответить? Меньше всего он ожидал, что мать в такое время еще не на работе. Обычно Лилия Константиновна была ранней пташкой и приезжала в любимую фирму часам к восьми.
Длинные пальцы с дорогими кольцами смахнули песок с соседних качелей. Солнечным бликом сверкнул сапфир – подарок отца на двадцатилетие совместной жизни. Дорогая ткань костюма и детские качели смотрелись дико, но Лилию Левицкую такие нюансы никогда не смущали.
- Что случилось, сын? Рассказывай, - потребовала она. Теплые пальцы коснулись судорожно сжатых рук. Глеб никогда не был маменькиным сынком, не прибегал, не жаловался. Но иногда делился – тем, что его волновало. Знал, что мать поймет и поддержит. Всегда. Подскажет выход, если он совсем запутается. Был ли этот случай таким? Он не знал. Вот только сейчас ему был необходим был и женский взгляд на эту историю. Сестра в роддоме, Инга готовится к свадьбе. Остается только мать. Сказать или не сказать? И Глеб решился:
- Мама, я идиот, - самокритично признался он.
Насмешливая улыбка едва промелькнула в самых уголках губ. Они были так похожи – мать и сын. От отца ему достались лишь глаза. Мда уж, а Левицкий-старший точно мать не предавал, слишком велика была между ними привязанность. Даже сейчас, когда ему самому миновало четверть века.
- Влюбился? – просто спросила Лилия Константиновна, едва сдерживая улыбку. Таким сына она еще не видела. И уже не чаяла увидеть. И это, как ни позорно признавать матери, ее забавляло. Ее мальчик вырос слегка самовлюбленным и избалованным женским вниманием, с него не мешало бы сбить спесь.
- Откуда ты… - встрепенулся Глеб, но тут же осекся – наблюдательность была семейной чертой Мирославцевых, кем была по крови мать. – Я ее предал, - глухо произнес он.
- Изменил? – краткие, но точные вопросы. Наверное, только это еще помогало получать ответы о том, что мучило ее уже взрослого мальчика.
- Хуже. Обманул, - его бесила необходимость рассказать все матери, но и молчать не стоило. Кто еще даст хороший совет, как не мудрая родительница? Да и в совпадения он не верил. Раз они столкнулись, значит, так оно нужно. Рокер-фаталист – даже смешно.
- Обманул – не изменил, - задумчиво произнесла Лилия Константиновна. – За обман можно оправдаться, за измену – едва ли.
- Мама, я на нее поспорил, - перебил Левицкий. Ему не нужны были оправдания, которые придумает для него любящая мать. Он виноват, и он это знал. Незачем его обелять.
Лилия Константиновна на мгновенье застыла, будто проглотила кол. Прищурила голубые глаза и резко спросила:
- В каком смысле – поспорил?
Мать злилась. Он видел это по теребящим подарок отца пальцам. По заледеневшему тону. И чувствовав себя провинившимся мальчишкой, разбившим новехонький телевизор. Только в этот раз на кота Фильку спихнуть вину не удастся. Что ж, он сам сюда пришел. Каяться, так каяться. И Глеб, не глядя на мать, начал рассказывать историю с самого начала, по возможности упуская интимные подробности и подтверждая гордое звание «идиота». Сам напросился.
