Одно— и двухэтажные здания постройки девятнадцатого века были возведены из камня, потемневшего от времени, от угольной пыли, которую сдувало с проезжавших мимо грузовиков, и от выхлопных газов производства. Сейчас они производили впечатление построенных из угля. Окна были узкие, на некоторых — решетки. Свет флюоресцентных ламп с другой стороны грязного стекла не прибавлял теплоты этим злобным окнам. Шиферные крыши и преувеличенно тяжелые притолоки над окнами и дверными проемами — даже над крупными коробками гаражных ворот — придавали зданиям насупленный и сердитый вид.
Мы стояли бок о бок, Райа и я, наше дымящееся дыхание смешивалось в сверхъестественно спокойном воздухе. Мы глядели вниз на работников угольной компании со все возрастающим беспокойством. Мужчины и женщины входили и выходили из гаражей и мастерских, откуда несся непрерывный лязгающий, клацающий и грохочущий шум работавших механизмов. Все они двигались быстро, словно наполненные энергией и решимостью, как будто все до единого стремились принести хозяевам не меньше ста десяти процентов прибыли за свое жалованье. Не было ни одного бездельника или лодыря, никто не прохлаждался на свежем воздухе, наслаждаясь сигаретой, прежде чем вернуться на рабочее место. Даже те, кто был в костюмах и при галстуках, — очевидно, руководящие работники и прочие «белые воротнички», которые могли бы в принципе и не так спешить, а ходить с сознанием своего высокого положения, — даже они сновали между своими автомобилями и мрачными административными корпусами, не останавливаясь, явно горя служебным рвением.
Все они были гоблины. Даже на таком отдалении я не сомневался в их принадлежности к этому демоническому братству.
Райа тоже почувствовала их истинную сущность. Прошептала:
— Если Йонтсдаун — место их гнездования, тогда это — гнездо внутри гнезда.
— Улей, черт его возьми, — согласился я. — И все жужжат вокруг него, словно трудовые пчелы.
Время от времени грузовик, груженный углем, с ворчанием двигался с севера, пробираясь среди облетевших деревьев по дороге, делящей поляну на две части, в другой конец леса, по направлению к воротам. По другой стороне шли пустые машины — к шахте, на погрузку. Водители и их помощники все были гоблины.
— Что они здесь делают? — поинтересовалась Райа.
— Что-то важное.
— А что?
— Что-то, что не обещает ничего хорошего ни нам, ни всему нашему роду. И я думаю, что центр этого вовсе не в тех зданиях.
— А где тогда? В самой шахте?
— Точно.
Мрачный, еле пробивающийся сквозь тучи свет быстро слабел. Приближался ранний зимний вечер.
Ветер, которого не было целый день, вернулся, полный энергии, изрядно посвежевший за время своего отдыха. Он свистел среди цепей ограды и гудел в ветвях елей и сосен.
Я сказал:
— Нам надо будет прийти сюда завтра пораньше с утра и пройти как можно дальше на север вдоль ограды, чтобы взглянуть на саму шахту.
— И ты прекрасно знаешь, что будет потом, — мрачно сказала Райа.
— Да.
— Мы не сможем увидеть достаточно, так что нам придется отправиться внутрь.
— Возможно.
— Под землю.
— Думаю, да.
— В туннели.
— Ну...
— Как во сне.
Я ничего не ответил.
Она сказала:
— И как во сне, они обнаружат, что мы там, и отправятся в погоню за нами.
До того, как темнота смогла поймать нас в ловушку на гребне, мы покинули ограду и направились обратно — вниз, по направлению к окружному шоссе, на котором оставили автомобиль. Темнота как будто била ключом из-под корней деревьев, капала соком с тяжелых ветвей сосен и елей, сочилась из каждого спутанного куста. К тому времени, когда мы вышли на открытые места и склоны, мерцающее одеяло снега было светлее, чем небо. Мы разглядели свои собственные старые следы. Они казались ранами на этой алебастрово-белой коже.
Когда мы дошли до машины, начал падать снег. Пока что редкие снежинки. Они витками спускались на землю со стремительно темнеющих небес, точно хлопья пепла, слетающие с давно обгорелых балок потолка. Однако в страшной тяжести, повисшей в воздухе, и в лютом холоде скрывалось не поддающееся описанию, но несомненное предзнаменование грядущей сильной бури.
* * *
Все время, пока мы ехали домой на Яблоневую тропу, снег шел не переставая. Он падал крупными хлопьями, которые кружили неустойчивые потоки ветра, еще не набравшего полную силу. Снег покрывал дорогу матовой пеленой, и мне почти казалось, что черная щебенка — на самом деле толстый слой стекла, а покрывала снега — просто занавеси, и мы едем по огромному окну, рвем шинами колес занавеси и давим на стекло, хотя оно и толстое. Это было окно, которое, возможно, отделяло этот мир от иного. В любой момент окно могло треснуть, и мы провалились бы в геенну.
Мы поставили машину в гараж и вошли в дом через кухонную дверь. Всюду была темнота и тишина. Мы зажигали свет, проходя мимо комнат и направляясь наверх, чтобы переодеться. Потом мы намеревались поужинать.
Но в нашей спальне, в кресле, которое он отодвинул в самый затененный угол комнаты, сидел и поджидал нас Хортон Блуэтт.
Ворчун был с ним. Я заметил сверкающие глаза собаки за долю секунды до того, как щелкнул выключателем, слишком поздно, чтобы отдернуть руку.
У Райи перехватило дыхание.
У обоих из нас под утепленными лыжными куртками были пистолеты с глушителем, а у меня был нож, но всякая попытка применить это оружие привела бы к немедленной нашей смерти.
Хортон держал в руках дробовик, который я купил у Скользкого Эдди несколько дней назад. Он направил ствол на нас. Разброс дроби из этого ружья способен был уложить нас на месте одним залпом, самое большее — двумя.
Хортон отыскал и большую часть остальных вещей, которые мы тщательно спрятали. Это свидетельствовало о том, что он обстоятельно обыскивал дом, пока мы были на Старом кряже. Перед ним по полу были разложены предметы, которые достал для меня Скользкий Эдди: автоматическая винтовка, коробки с патронами, восемьдесят килограммов завернутой в бумагу пластиковой взрывчатки, детонаторы, ампулы с пентоталом соды и шприцы.
Лицо Хортона выглядело старше, чем тогда, когда мы в первый раз встретили его днем. Он выглядел почти на свой истинный возраст. Он произнес:
— Кто вы такие, ребята, черт побери?
26
Всю жизнь в камуфляже
В свои семьдесят четыре года Хортон Блуэтт не сломался под тяжестью лет и не боялся близости смерти, поэтому он производил устрашающее впечатление, сидя там, в углу, рядом со своим верным псом. Он был крутым и прочным — человек, который безжалостно расправлялся со своими противниками, человек, который ел все, что ни швыряла ему жизнь, выплевывал то, что было не по вкусу, и переваривал остальное, употребляя его на то, чтобы стать сильней. Его голос не дрожал, а рука уверенно лежала на предохранителе дробовика, и глаза не отрывались от нас. Я предпочел бы схватиться с любым мужчиной на полсотни лет моложе Хортона, чем с ним.
