— Лампы для чтения слепым.
Она не улыбнулась мне.
— Даже подержанные автомобили, — закончил я.
С глубиной ее глаз не могло бы соперничать даже море.
Позже, уже в трейлере, мы занялись любовью. В янтарном свете прикроватной лампы ее загорелая кожа казалась созданной из бархата цвета меда и корицы, кроме тех мест, где крошечные лоскутки открытого купальника защищали ее от солнца, — там эта безупречная ткань была бледнее и еще нежнее. Когда глубоко внутри ее мое мягкое семя внезапно начало разматываться стремительно-жидкими нитями, казалось, эти нити сшивают нас воедино, соединяют тело с телом и душу с душой.
Когда "я" наконец стал мягким, уменьшился в размерах и выскользнул из нее, я спросил:
— Когда мы отправляемся в Йонтсдаун?
— Завтра? — прошептала она.
— Добро, — ответил я.
Снаружи опускающиеся сумерки принесли с собой горячий ветер с запада. Он пересек залив, хлестнул по пальмам, зашумел в зарослях бамбука и вздохнул среди австралийских сосен. Металлические стены и крыша трейлера заскрежетали. Она выключила свет, и мы легли рядом во мгле. Ее спина принималась к моему животу. Мы прислушивались к ветру. Может быть, мы были довольны своим решением и выказанной нами отвагой, может быть, мы гордились собой, но мы еще были и напуганы, определенно напуганы.
20
На север
Джоэль Так был против. Против наших благородных намерений. «Безмозглый идеализм» — так он назвал их. Против поездки в Йонтсдаун. «Больше безрассудства, чем смелости». Против задуманного нами развязывания войны. «Обречено на провал», — сказал он.
Тем вечером мы ужинали с Джоэлем и его женой Лорой у них дома — в стоящем на фундаменте трейлере в два раза шире обычных на одной из самых больших стоянок в Джибтауне. Принадлежащий им участок был весь в пышной зелени — банановые пальмы, с полдюжины пестрых разновидностей ползучих растений, папоротники, бугенвиллея, даже несколько кустов жасмина. Глядя на изысканные ряды кустарников и цветов, кто-то мог решить, что внутри жилище Така будет переполнено мебелью и чрезмерно украшено, может, даже в каком-нибудь из тяжелых европейских стилей. Но это ожидание не оправдалось. Их дом нес на себе отчетливый отпечаток модерна: простая, с четкими линиями, почти без украшений современная мебель, две абстрактные картины, выполненные в смелой манере, несколько стеклянных статуэток — но никаких безделушек, никакого беспорядка. Среди цветов доминировали цвета земли — бежевый, песочно-белый и коричневый, единственным цветом, придающим некий акцент этой гамме, был бирюзовый.
Я подозревал, что такое строгое убранство, по мнению хозяев, не должно было подчеркивать деформированные черты лица Джоэля. В конце концов дом, полный отполированной и украшенной красивой резьбой европейской мебели — французской, итальянской или английской, — независимо от стиля, непременно трансформировался бы в присутствии хозяина с его крупными размерами и кошмарным обликом и показался бы куда менее элегантным, чем готический дом, воскрешающий в памяти старые темные дома и населенные призраками замки из бесчисленного множества фильмов. Но, по контрасту, среди этой современной обстановки впечатление от необычного лица хозяина странным образом смягчалось. Он как будто был ультрамодерновой, сюрреалистической скульптурой, неотъемлемой частью таких вот чистых, свободных гостиных, как эта.
Дом Така не был ни холодным, ни отталкивающим. Длинная стена большой жилой комнаты была сплошь заставлена книжными полками, до отказа набитыми томами в твердых переплетах. Это придавало комнате определенную теплоту, хотя прежде всего сами Джоэль и Лора были источниками дружелюбной, уютной атмосферы, в которую мгновенно попадали гости. Почти все балаганщики, с которыми я когда-либо встречался, приветствовали меня без всякой скрытности, как своего; но даже среди балаганщиков Джоэль и Лора отличались даром особого дружелюбия.
В августе прошлого года, в ту кровавую ночь, когда мы с Джоэлем убили и обезглавили шестерых гоблинов на темной аллее ярмарочной площади графства Йонтсдаун, я был удивлен, услышав, что он говорит про свою жену, — я и не знал, что он женат. После этого, до тех пор, пока я не встретил ее, мне было страшно любопытно, что это за женщина, которая вышла замуж за такого мужчину, как Джоэль. Я воображал себе каких угодно спутниц для Джоэля, но ни одна из них не имела ничего общего с Лорой.
Во-первых, она была очень красивая, изящная и грациозная. Не такая, что дух захватывает (как Райа), не из тех женщин, при одном взгляде на которых мужчины содрогаются, но, несомненно, красивая и желанная: каштановые волосы, ясные серые глаза, открытое лицо с гармоничными чертами, приятная улыбка. Она обладала уверенностью в себе, присущей сорокалетней женщине, но выглядела не больше чем на тридцать, так что я решил, что ей где-то между тридцатью и сорока. Во-вторых, в ней не было ничего от подстреленной птицы — никакой застенчивости, никакой робости, которые могли бы помешать ей повстречать и очаровать человека, принятого в обществе и куда более физически привлекательного, чем Джоэль. В ней также не было и намека на фригидность, ничего, что позволило бы предположить, будто она вышла замуж за Джоэля именно потому, что из благодарности он будет предъявлять меньше требований физической близости, чем другие мужчины. На самом деле она была очень нежной по своей природе — то и дело прикасалась к собеседнику, обнималась, целовала в щеку, — и были все основания предполагать, что столь раскованная манера в отношениях с друзьями была лишь бледной тенью страсти, которую она испытывала на супружеском ложе.
Как-то вечером, в предрождественскую неделю, когда Райа и Лора ходили по магазинам, мы с Джоэлем пили пиво, ели попкорн с сыром и играли в карты. Джоэль употребил достаточно «Пабста», чтобы содержимое этих бутылок пробудило в нем сентиментальность, такую густую и сладкую, что, будь он диабетиком, запросто мог бы свалиться в коме. В этом состоянии он был неспособен говорить ни о чем, кроме своей обожаемой жены. Лора такая добрая (так он сказал), такая славная, любящая, благородная, а еще и умная, мудрая, даже холодную свечку может зажечь без спички. Может, она и не святая (так он сказал), но если в наши дни по земле ходит кто-то ближе к святости, чем она, то ему, Джоэлю, черт возьми, дико хочется узнать, кто ж это такой. Он заверил меня, что ключ к пониманию Лоры — и к пониманию того, почему она выбрала его, — в том, чтобы осознать, что она из тех немногих, кто никогда не обманывается внешним видом — лицом, репутацией — или первым впечатлением. У нее был талант заглядывать в глубь людей — ничего психического наподобие нашего с Джоэлем умения видеть гоблинов под маскировкой, а просто старая добрая проницательность. В Джоэле она разглядела человека, чья любовь и уважение к ней были почти безграничны и который, несмотря на его чудовищное лицо, был добрее и серьезнее большинства мужчин.
Как бы там ни было, тем вечером, в понедельник шестнадцатого марта, когда мы с Райей открыли свои намерения объявить войну гоблинам, Джоэль и Лора отреагировали так, как мы и ожидали. Она нахмурилась, серые глаза потемнели от беспокойства. Она дотрагивалась и обнимала нас чаще, чем обычно, как будто каждое физическое соприкосновение было еще одной нитью в паутине, что могла бы привязать нас к Джибтауну и уберечь от нашей опасной миссии. Джоэль нервно расхаживал по комнате, опустив деформированную голову, ссутулив тяжелые плечи. Наконец он сел на скамью, нервно заерзал, снова вскочил и принялся расхаживать — не переставая при этом спорить с нашим планом и пытаясь урезонить нас. Но нас не могла поколебать ни нежность Лоры, ни логика Джоэля, потому что мы были молоды, решительны и в нас горел огонь справедливости.
