Хэттавей перевел разговор на семью Гордиевского — дежурная тема, возникавшая на всех уровнях контакта с Советами.
Никитенко реагировал не так эмоционально, как я ожидал, ведь Гордиевский работал у него, будучи английским шпионом.
— Вы завели разговор о жене и дочери Гордиевского, — заметил он с улыбкой, — и я вспомнил о его таинственном исчезновении из Москвы. Меня всегда интересовало, почему американцы проявляют такую заинтересованность в вывозе из Советского Союза его семьи. Это просто гуманитарный интерес или вы помогали Гордиевскому выехать из СССР?
— Наш интерес чисто гуманитарный, — ответил Хэттавей, игнорируя намек Никитенко. — Мы хотим, чтобы Гордиевский воссоединился со своей семьей.
— А наша позиция остается неизменной, — заметил Никитенко. Впервые за весь вечер его улыбка показалась холодной.
Тут Красильников решил высказаться по существу наших общих интересов.
— Я не стану утверждать, что когда-нибудь мы перестанем шпионить друг за другом, но в какой-то момент мы должны согласовать какие-то правила нашего бизнеса. Я имею в виду принуждение. Использование специальных химических препаратов и насилия. Думаю, что на каком-то этапе, возможно, не сегодня, мы могли бы рассмотреть и некоторые формы — я бы сказал — провокационного поведения.
— Вы имеете в виду утверждения о том, что мы похитили Юрченко и применяли к нему наркотики и принуждение? — спросил я.
— Юрченко, может быть, не самый удачный пример, — ответил Красильников. — Я думаю о наших операциях, направленных друг против друга в целом, а не о конкретном случае.
Хэттавей подался вперед, показывая всем своим видом, что он тоже считает заявление Красильникова провокационным.
— Советская сторона уже много лет предпочитает объяснять переход на другую сторону своих офицеров, обвиняя нас, а также англичан в том, что мы якобы используем наркотики, похищение и насилие. Вы знаете так же хорошо, как и мы, что таких случаев никогда не было, и то, что вы поднимаете этот вопрос, честно говоря, меня удивляет.
— Мы просто хотим сказать, что будет полезно обсудить некоторые базовые правила нашей работы, — вмешался Никитенко, пытаясь разрядить обстановку. — Думаю, что со временем это можно будет сделать и это принесет пользу.
— Думаю, что есть смысл держать нашу повестку открытой, — заметил я. — Хотя нам надо избегать обсуждения на этих встречах вопросов, которые было бы правильнее относить к области пропагандистских баталий. Но вы можете быть уверены в том, что ЦРУ не использует наркотики или насилие против работников вашей службы. Мы всегда считали, что с вашей стороны опасно выдвигать такие обвинения, как это делалось в случае с Юрченко, хотя нам всем известна правда об этом деле. Но ваша точка зрения принята к сведению.
После этого обмена стало ясно, что деловая часть встречи подошла к концу. Мы почти с облегчением завели разговор о суровой зиме, которая в тот момент лютовала в Северной Европе. За несколько часов мы присмотрелись к нашим коллегам из КГБ, а они к нам. Ничего конкретного не было достигнуто, но я почувствовал, что канал Гаврилова после двух лет спячки ожил. Я не был уверен в том, чего можно здесь ожидать, но полагал, что вреда это не принесет. При таком высоком темпе перемен я был рад возможности в случае необходимости использовать этот канал для объявления перемирия и обсуждения интересующих вопросов.
После двух часов, проведенных за беседой и водкой, мы с Хэттавеем отправились к себе в отель в район Хельсинкского порта. Мы шли по пустынным улицам минут десять, как вдруг услышали, что нас окликают с дороги примерно в 50 ярдах от нас. «Мистер Гатавей, мистер Гатавей…» — русское произношение фамилии Хэттавея не вызывало сомнений. Через мгновение к нам подбежал советский шофер и передал Хэттавею его бумажник. «Наверное, выпал у вас из кармана», — сообщил он, выдохнув клубы пара, и быстро возвратился к своей машине.
Взгляд, который бросил на меня Хэттавей, был очень красноречив: новому начальнику советского отдела не стоит распространяться в Лэнгли, как начальник контрразведки во время выпивки с громилами из КГБ потерял свой бумажник.
Я взглянул на большой пухлый бумажник Хэттавея.
— Послушай, Гэс, что у тебя там? Наверное, телефоны всех твоих знакомых со школьных времен? Боже, эта штука сейчас, вероятно, радиоактивна от фотографирования!
Хэттавей пропустил мимо ушей мои реплики, и остаток пути мы прошли молча, пытаясь осмыслить это путешествие в Зазеркалье и вечер, проведенный с нашими противниками.
4
Лэнгли. 27 декабря 1989 года, 11:30
Революция, захлестнувшая северный ярус Восточной Европы, наконец достигла Балкан, где в Румынии все окрасилось в мрачные тона. В декабре интенсивность быстро сменяющих друг друга массовых беспорядков и ответных силовых акций правительства стремительно нарастала, пока всякое подобие порядка просто не исчезло. Посольство США вынуждено было эвакуировать весь персонал в Болгарию, и для Вашингтона свет в Бухаресте погас.
Румынский лидер Николае Чаушеску и его жена Елена на несколько шагов опередили возмущенную толпу и бежали за три дня до Рождества, но вскоре были пойманы, в день Рождества преданы суду и расстреляны. Два дня спустя после праздников я встретился с Уильямом Вебстером, чтобы доложить ему обстановку на Балканах.
— 22 декабря армия перешла на сторону оппозиции, — доложил я, — и в тот же день Чаушеску бежал на вертолете. У нас все еще нет четкого представления о последовательности событий, но думаем, что их поймали через день или два. В последующие два дня над ними состоялся суд, и в день Рождества они были казнены.
Судья Вебстер встрепенулся и с задумчивым выражением лица спросил:
— А что это говорит нам о практике апелляции в Румынии, Милт?
Я уже был знаком с Вебстером по его приездам в Пакистан и знал его своеобразное чувство юмора. Подавив улыбку, я ответил:
— Думаю, что это будет хороший вопрос для постановки перед Информационным управлением. Они также могут проверить сведения о том, что в теле Чаушеску было сто пуль. Это тоже что-то скажет нам о практике румынских расстрельных команд.
Для полноты картины я добавил еще одну пикантную информацию о последних часах жизни Николае и Елены Чаушеску.
— У нас есть надежная информация, что правительство Ее Величества за несколько часов до расстрела успело лишить Чаушеску почетного рыцарского титула, которого он был удостоен за свою стойкую оппозицию Москве. Думаю, что для Букингемского дворца это стало большим облегчением.
Вебстер улыбнулся и задал серьезный вопрос, который беспокоил его уже несколько недель:
— Чем вы занимаетесь в Восточной Европе?
— Мы фокусируемся на Восточной Германии, — ответил я. — Там сейчас большие возможности. Я надеюсь вскоре получить там результаты, но, откровенно говоря, не думаю, что мы можем многого добиться на северном ярусе, в Варшаве, Праге и Будапеште.
