Приведу ещё один отрывок, его пробу пера. По стилю эссе напоминает повесть. И на этот раз Венедикт Ерофеев выбрал тему до крайности заземлённую и взял ту же манеру письма, как в своём первом произведении «Записки психопата». Для изображения лица из мира порока он использовал куртуазно-эротическую стилистику:
«Массаж лица, видимо, не пошёл ей на пользу. Сплошное олицетворение распятой красоты, она рассеянно брела в направлении моего тупика — и, так как учтивое лунное сияние позволило мне рассмотреть её сверху донизу, я опознал в ней ту, которая, судя по слухам, пользуется в этом городе популярностью рискованной и скандальной.
Российский лексикон изобилует терминами, обозначающими особ подобного рода, но я не решаюсь употребить ни один из них. Во всяком случае мне известно, что под пурпурным балдахином её опочивальни выспалось, без ущерба для здоровья, всё прогрессивное человечество, что в отношениях к каждому из них она придерживалась принципа “От каждого по его способности, каждому по его потребности”, что вследствие этого — у неё размоченная и восприимчивая душа, легко поддающаяся деформации сколько-нибудь настойчивой, и что вследствие того же самого она выходит в весенние ночи извлекать квинтэссенцию. <...>
Отверзлись парадные врата — и общежитие ОЗПИ изрыгнуло из себя отрока, которому суждено было стать новой — и центрфигурой моего лирического повествования. Вот тут-то и начинается трагедия»19.
Вот откуда, оказывается, берёт начало поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки»! За девять лет до её написания в его жизни произойдут многие и многие события. Почти все молодые люди, с кем он общался в ОЗПИ, станут прообразами её персонажей, как и Гуревич — главный герой его трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». У Венедикта Ерофеева вошло в привычку при создании художественного образа брать за основу конкретного человека, начиная с самого себя, и с помощью своей фантазии трансформировать его до неузнаваемости. Как правило, из нормальных и законопослушных граждан получались их антиподы — персонажи, прямо скажу, малопривлекательные. Это было бы ещё ничего, если бы он не оставлял за ними настоящих имён и фамилий живых людей. Венедикт Ерофеев поступал таким образом не из-за сведения каких-то личных счетов, а исключительно повинуясь своему настроению или какой-то завладевшей им идее. Ему было так легче писать. Как говорят, искусство требует жертв. Эта «методология» впервые была опробована им в его повести «Записки психопата».
Ещё до первой сессии руководство ОЗПИ, поражённое знаниями и способностями Венедикта Ерофеева, назначило ему стипендию. Но очень быстро из-за непосещения занятий она была снята. Исключение он делал только для лекций по зарубежной литературе. Их читал Аркадий Андреевич Савицкий. Как вспоминает Лидия Жарова, «считалось признаком дурного тона не ходить на Савицкого»20. Она ещё вспоминала, как по приглашению Венедикта Ерофеева небольшой группой (трое юношей и две девушки) они отправились на ночную службу в храм, а затем на кладбище: «Это был поступок — посещение церковных служб тогда не поощрялось. Венька рассказывал о сути христианства, о его исторических корнях, и то, о чём он говорил, поражало нас своей новизной и неадекватностью господствующих тогда взглядов»21.
Тогда же он начал писать, как свидетельствует Лидия Жарова, то ли пьесу, то ли повесть «Тушинский вор, или Второе воскресенье». Венедикт Ерофеев любил «литературные посиделки» с долгими разговорами о прочитанных книгах, чтением стихов и распеванием романсов под гитару. Благодаря ему студенты узнали поэзию запрещённого тогда Осипа Мандельштама. Ну и как тут не обойтись без выпивки! Что-что, а вот это в общежитии делать строго запрещалось. Для желающих немного взбодрить себя алкоголем, как известно, преград не существует. Вскоре была снята для этих встреч, как вспоминает Лидия Жарова, комната у бабушки, жившей неподалёку от института22. Венедикт Ерофеев привлекал однокашников своей учёностью. Тогда ещё не великой, но уже достаточно обширной.
Немало нервов потрепал Венедикт Ерофеев со товарищами институтскому начальству. Наглядно продемонстрировал ему, на что способен со своими друзьями в творческом порыве. Даже по тем слегка либеральным временам редакторская деятельность Венедикта Ерофеева и Валерия Бармичева по выпуску стенгазеты в институте наделала немало шума. После подготовленного ими второго выпуска они были от редакторства отстранены. Вот что написал по этому поводу Андрей Архипов: «Когда приблизились октябрьские праздники, декан призвал Ерофеева и Бармичева и попросил сделать что-нибудь праздничное, разнообразное. И они сделали. В газете было помещено два стихотворения, одно: “Врывайся, октябрьский ветер, / В посадки хлопка-сырца...” и другое: “Врывайся, октябрьский ветер, / В посадки льна-долгунца”...»23
Выживал Ерофеев с трудом. Разгружал на товарной станции вагоны вместе с другими студентами. Хлеб в столовых в те годы был бесплатным. Ешь его до отвала, никто не остановит. Особенно голодных студентов. А заплатить за стакан чаю деньги всегда находились. Вспоминаю до сих пор свои путешествия в начале 1960-х с друзьями по старинным русским городам. Как тогда мои соотечественники были воодушевлены и расположены друг к другу!
Серьёзные неприятности, которые закончились для Венедикта Ерофеева его отчислением из ОЗПИ, произошли в октябре 1960 года. Он сознательно, собственными усилиями создал ситуацию, когда для институтского руководства не оставалось другого выхода, как только издать приказ № 415: «...за академическую задолженность и систематическое нарушение трудовой дисциплины» Ерофеев исключается из состава студентов ОЗПИ.
Расскажу, что произошло около 11 часов вечера в 10-й комнате общежития, где проживал Ерофеев. Юлия Рунова заранее предупредила его о том, что по жалобе коменданта общежития Демидова к ним с проверкой придёт комиссия, состоящая из парторга института Камкова, проректора по учебной части Назарьева и её, как председателя студсовета общежития. Она просила Ерофеева не устраивать перед ними концерта. Но впечатливший «проверяльщиков» спектакль с мизансценами всё-таки состоялся. Ребята подготовились заранее, но по ходу дела, разумеется, импровизировали. Перейду к достаточно полному и красочному описанию устроенного действа, которое принадлежит Валерию Берлину. Представляю, какую огромную работу ему пришлось проделать, чтобы восстановить в мельчайших деталях по рассказам очевидцев всё происшедшее в 10-й комнате:
«Необычная картина представилась вошедшим. Из глубины синего папиросного дыма доносились приглушённые звуки полузапрещенного тогда джаза. Державший ручку приёмника Алик Моралин, увидев “начальников”, тотчас же прибавляет звук. Взгляды комиссии обратились к правой стене комнаты: поверх плакатов о светлом будущем здесь висело несколько обрамленных полотенцами икон. А перед ними, стоя на коленях, несколько человек осеняли себя крестным знамением. Мелькнула вспышка фотоаппарата — кто-то из присутствующих запечатлел эту картину на плёнку. А рядом, на постели, в каких-то неестественных позах лежали ещё двое. Это были Костя Осокин и Ваня Глухов. Расплываясь в улыбке, один спрашивал другого: “А дети у нас будут, как ты думаешь?” — “На всё воля Божья”, — следовал незамедлительный ответ... Тем временем звуки джаза сменились последними известиями с “Голоса Америки” о событиях на Ближнем Востоке, и сидящие за столом дружно чокнулись стаканами.
