Время от времени, как любая московская улица, Большой Козихинский переулок нёс потери — на месте старых домов появлялись либо новоделы, либо просто пустоты, поджидающие застройщика. На месте дома № 26 сейчас как раз такое поросшее деревьями «пустое место», к которому слева примыкает величественный доходный дом постройки 1913 года, принадлежавший А. А. Волоцкой и возведённый автором первого московского небоскрёба Эрнстом Нирнзее (современный адрес — Трехпрудный переулок, 11/13). В 1930-х пустота была занята сразу двумя не сохранившимися ныне домами — № 26 и 24. Напротив, через переулок, и сейчас высится монументальная пятиэтажка № 27, построенная в 1911-м в стиле «модерн» В. И. Рубановым для домовладельца А. И. Себрякова. В этом доме жили создатель общества «Бубновый валет» художник Аристарх Лентулов и дочь основателя Спасо-Влахернского женского монастыря Ирина Головина.
Сам по себе Большой Козихинский ещё с конца XIX столетия продолжал нести отчётливый богемно-студенческий отпечаток. Когда-то здесь в непрезентабельных доходных домах, которые без лишних церемоний называли «Адом», снимали квартиры бедные московские школяры, а потом их понемногу сменили актёры. Самым знаменитым уроженцем переулка был поэт Аполлон Григорьев, а самым знаменитым жильцом — «Бетховен русского театра», звезда Малого, глухой актёр Александр Остужев (жил в доме № 12; в 1959—1993 годах переулок носил его имя).
Жилище Вани было, откровенно говоря, убогим. В углу — покрытая салфеткой тумбочка, табуретка и сундучок, служивший жильцу постелью. В изголовье сундучка — канализационная труба, начинавшая работу в пять утра. Нашли своё место многочисленные привезённые из Орла иконы, футляр от скрипки Афанасия Сайко. От остального пространства комнаты угол отделяли ситцевая занавеска и шкаф. После родного дома такие условия могли показаться спартанскими кому угодно, но Иван не роптал. В конце концов, в подобных (или ещё похуже) условиях тогда ютились и многие москвичи, не говоря уж о жителях других городов и весей.
С помощью братьев Москвитиных работу молодой бухгалтер нашёл сравнительно быстро. Спрос на профессионалов в финансовой сфере был стабильным, особенно на небольших предприятиях, которых в Москве начала 1930-х хватало. Итак, отныне он — счетовод финансово-счётного отдела Московского областного союза потребительских обществ, как сокращали в справочниках тех времён, — МОСПО. Размещался МОСПО на Мясницкой, 43, в изящном одноэтажном особняке постройки конца XVIII столетия — доме князя А. И. Лобанова-Ростовского, где нередко бывал в своё время Пушкин. Далековато от Большого Козихинского, но что поделаешь. Правда, в мае 1935-го в быт москвичей вошло метро, а от станции «Кировская» (нынешние «Чистые пруды») до 43-го дома на Мясницкой (в то время улицы Кирова) идти уже не очень долго.
С получением работы разрешился ещё один немаловажный вопрос — продовольственный, ведь Москва до 1935-го продолжала жить по карточкам, и свою законную норму (хлеб — 400 граммов в день, мясо — 100 граммов в день, крупа — 750 граммов в месяц, селёдка — 250 граммов в месяц, сахар — кило в месяц) Иван мог получать, только будучи прикреплённым к «своему» магазину. Конечно, можно было покупать продукты и на рынках, но для обычного служащего поход на базар был невообразимой роскошью. А ведь нужно было доставать ещё и носильные вещи. Пару ботинок тогда можно было раздобыть за 30 рублей, пальто, если повезёт, — за 70. А зарплата московского счетовода не превышала сотню рублей. Правда, с годами Иван понемногу «рос» в должностях (бухгалтер, затем помощник главного бухгалтера), но «хлебной» его работу по-прежнему назвать было сложно.
Впрочем, на самых первых порах московской жизни все мытарства переносились легко. Во-первых, Иван Крестьянкин всегда был крайне неприхотливым в быту; в одном из писем он писал: «Я с самых первых, ещё юношеских лет усердно тружусь и всегда, довольствуясь своим честным трудовым заработком, не позволял себе ничего излишнего сверх требуемого для поддержания физической жизни. Я всегда стремился помогать другим чем только мог, и при этом сам всячески избегал того, чтобы жить за счёт труда других. Такова моя принципиальная жизненная установка». А во-вторых, в юности вообще любые тяготы переносятся легче, а Ваня Крестьянкин был молод, всё вокруг было для него новым и необычным, и вчерашний орловец не избежал самого простого человеческого очарования огромным городом, в котором поселился. Конечно, в первую очередь он посетил все православные святыни Москвы (многих уже не было — Иверскую часовню снесли в июле 1929-го, храм Христа Спасителя — в декабре 1931 -То, а сколько было других разрушенных храмов и монастырей!). Но были ведь и музеи, и старинные здания, и расположенный по соседству сад «Аквариум», где недавно начал работу театр оперетты... Вспоминая себя в молодости, о. Иоанн с улыбкой говорил, что «был франтом». Не раз бывало так, что молодой человек в начищенных зубным порошком белых парусиновых туфлях возвращался с прогулок по столице далеко за полночь. Но эту практику быстро прекратила квартирная хозяйка. И, поразмыслив, Иван был ей только благодарен за это. Ведь искушения и соблазны светской Москвы могли завести его куда угодно.
Вообще отношения между Анастасией Васильевной и её постояльцем сложились своеобразные. Хозяйка скоро удостоверилась, что никаких грехов, за вычетом поздних возвращений, за юношей не водится — «девки» в его углу не гостевали, спиртным и табаком постоялец не баловался. Но и другими делами, которыми, по её мнению, должны были увлекаться молодые люди, Иван не занимался: не слушал радио, не работал в спортивных секциях и кружках, даже не был комсомольцем и членом МОПРа. Рано уходил на работу, а когда возвращался — читал и молился. Мягко отказывался от попыток хозяйки свести его с какой-нибудь достойной москвичкой... Убедившись в его домоседничестве, старушка начала досаждать Ване «задушевными» разговорами, особенно по вечерам. Могла обратиться к нему когда угодно — и во время молитвы тоже, причём нередко срывала на юноше свои усталость и злобу, накопившиеся за день. Но тот выслушивал монологи Анастасии Васильевны спокойно и даже с улыбкой, за что получил от неё раздражённое прозвище «чурбан с глазами».
А вот на новом месте службы Ивана никто чурбаном и чудаком из провинции не считал. Коллектив в финансовосчетном отделе МОСПО был маленький, в основном женский, и кое-кто из барышень быстро положил на новичка глаз. По фотографиям, сделанным в 1930-е годы, видно, что Иван хотя и не вписывался в общепринятые стандарты мужской красоты — не был ни мужественным лётчиком, ни рослым физкультурником, — вполне мог обратить на себя внимание девушек одухотворённостью лица, мягкой улыбкой, каким-то особым ясным светом, исходившим от него. Но орловец всё же сумел дать понять сослуживицам, что он для них — не более чем коллега. Причём сделал это настолько деликатно, что никого не обидел, более того — женщины прониклись к нему уважением и доверием. Его, 22-летнего, начинают называть по имени-отчеству, Иваном Михайловичем, и это не знак насмешки. Впервые в жизни Ивана Крестьянкина к нему потянулись люди за помощью и советом, причём не только в рабочих делах.
Чем же смог подкупить этих издерганных, замороченных трудным московским бытом женщин скромный кудрявый юноша в очках, который точно так же, как они сами, просиживал дни за столом с замызганными счётами и массивным арифмометром «Феликс»?.. Может быть, тем, что он умел внимательно слушать. А может быть, тем, что они инстинктивно чувствовали в нём «человека духа», разительно не похожего на других мужчин эпохи — нахрапистых, наглых, не верящих ни в Бога, ни в чёрта. Можно предположить, что Иван уже тогда, в ранней мирской молодости, обладал даром рассуждения — даром отличать добро от зла, понимать и принимать волю Божию и поступать в соответствии с ней. Рассуждение — не просто дар, это Дар Даров, величайшая добродетель, доступная даже далеко не всем праведникам.
