— Не шуми, лес зелёный, прости, так уж я научен.
А письменно о таких людях говорил: «Вот теперь много молодёжи ринулось в Церковь... Люди делают страшный рывок из объятий сатанинских, люди тянутся к Богу. И Бог открывает им Свои отеческие объятия. Как было бы хорошо, если бы они по-детски смогли припасть ко всему, что даёт Господь в Церкви. <...> Но нет! Великий “ухажёр” — диавол — похищает у них сознание того, кто он и зачем сюда пришёл. И человек не входит, а “вваливается” в Церковь со всем тем, что есть было в нём от прожитой жизни, и в таком состоянии начинает судить и рядить, что в Церкви правильно, а что изменить пора».
В другом письме о. Иоанн так отзывался о новом поколении: «Они входят в Церковь, но больше умом, а вера — это нечто другое, в чём участвует весь человек и в первую очередь сердце. Я вырос в иной среде, вокруг жили верой все люди. Теперь труднее — живой веры даже у священнослужителей не вдруг увидишь. Но что делать?» И наставлял одного из молодых духовных чад: «С тобой происходит сейчас то же, что и с большей частью молодёжи, ввалившейся сейчас в Церковь. Вы оказываетесь не способны ни к какому послушанию, вы не хотите слышать и слушать. Тебе уже всё сказано, но что ты из всего этого делаешь?» А двум молодым монахам батюшка как-то в сердцах сказал:
— Да какие вы монахи?! Вы — просто хорошие ребята.
Во многом такое восприятие Церкви, монашества было характерно для поколения 1970—1980-х. Вспоминает Ольга Сокурова: «Процесс воцерковления был для нас очень непростым. Сказывался существовавший во многих семьях болезненный обрыв православных церковных традиций. Далеко не все из тех, кто пришёл в 1970-е годы к вере, сумел её сохранить. Для кого-то обращение к христианству было, прежде всего, актом вызова существовавшей тогда политической системе, бунтом против насилия. Но и в Церковь такие люди нередко приносили семена бунта. Некоторые из них впоследствии покинули Церковь, пребывая на поверхности своих самоуверенных представлений о том, “как всё должно быть”, и категорически отвергая то, что этим представлениям не соответствовало. Другие, оставшись в Церкви, затеяли разрушительную “реформаторскую” деятельность, ушли в гибельный раскол». Сам о. Иоанн писал о таких неофитах: «Сколько молодёжи пришло сейчас в Церковь от распутий жизни, пройдя через оккультизм, индийскую философию, йогу! Эти бесовские познания они принесли с собой и в Церковь. Не имея ни сил, ни времени, а часто и желания освободиться от страшного ведения зла, они начинают на христианской почве изобретать свою новую, невиданную веру, где в равном достоинстве уживаются и истина, и ложь». Очень строго относился он и к людям, которые до принятия сана увлекались рок-музыкой: «Опыт показывает, что пришедшие к Престолу от рок-музыки служить во спасение не могут. Некоторые вообще не могут стоять у Престола, а некоторые опускаются на дно ада беззакониями такими, которых они и до принятия сана не делали».
О том, что монашество тех лет во многом было «побегом», эскапизмом, пишет и митрополит Тихон (Шевкунов) в «Несвятых святых»: «Вообще-то в монастырь мы в начале восьмидесятых годов в конце концов не уходили, а сбегали. Думаю, нас считали немножко сумасшедшими. А иногда и не немножко. За нами приезжали несчастные родители, безутешные невесты, разгневанные профессора институтов, в которых мы учились. За одним монахом (а он сбежал, уже выйдя на пенсию и вырастив до совершеннолетия последнего из своих детей) приезжали сыновья и дочери. Они орали на весь монастырь, что сейчас же увезут папочку домой. Мы прятали его за огромными корзинами в старом каретном сарае. Дети уверяли, что их отец, заслуженный шахтёр, выжил из ума. А он просто на протяжении тридцати лет день и ночь мечтал, когда сможет начать подвизаться в монастыре.
Мы его прекрасно понимали. Потому что и сами бежали из ставшего бессмысленным мира — искать вдруг открывшегося нам Бога, почти так же, как мальчишки убегали юнгами на корабли и устремлялись в далёкое плавание. Только зов Бога был несравненно сильнее. Преодолеть его мы не могли. Точнее, безошибочно чувствовали, что если не откликнемся на этот зов, не оставим всего и не пойдём за Ним, то безвозвратно потеряем себя. И даже если получим весь остальной мир со всеми его радостями и утехами — он нам будет не нужен и не мил».
Когда после таких страстных «побегов в монастырь» о. Иоанну приходилось сталкиваться с не менее страстными побегами обратно в мир, он глубоко скорбел. Одному из таких «возвращенцев» он писал: «Вот и ты шесть лет топтал эту землю, политую слезами и освящённую молитвами праведников и кровью преподобномученика Корнилия. Всего ты достиг и никакой благодарности ни Матери Божией, ни праведникам, ни архиерею, который тебя рукополагал, ни другим. Пришёл ты через Царские врата, а уходишь через хозяйственный двор. Зачем?.. А ведь ты мне был вручён».
Пристальный, часто недоброжелательный взгляд наместника, душевная смута, одолевавшая многих из братий (о таких о. Иоанн говорил: «Они из Шаталовой пустыни»), тягостный, сумрачный фон мирской жизни, который видел о. Иоанн во время поездок на приходы, — всё это налегало на душу немалой тяжестью. Некоторое разнообразие в ход монастырской жизни вносил ежегодный отпуск, который, конечно, менее всего походил на отпуск в привычном смысле этого слова — скорее это был один из самых напряжённых месяцев в году, который, тем не менее, подзаряжал энергией и придавал бодрости.
Главным центром жизни батюшки вне Печор оставалась Москва, а «штабом» в Москве была гостеприимная квартира Ветвицких — сначала на улице Пудовкина, а после 1971 года на Молдавской, в пяти минутах ходьбы от станции метро «Кунцевская». В этой внешне ничем не примечательной светло-серой девятиэтажке Ветвицкие живут и сейчас. В трёхкомнатной квартире на пятом этаже батюшке отводили небольшую скромно обставленную комнатку — кровать, простой платяной шкаф, кресло и большой иконостас на стене. В этой комнатке с низким подоконником и видом на обычный кунцевский двор и соседний корпус батюшка принимал духовных чад, молился, отдыхал после встреч.
По приезде к Ветвицким батюшка, как правило, сутки отсыпался, а потом вместе с Галиной Викторовной Черепановой составлял список людей, которых нужно пригласить в гости, — обычно не менее тридцати человек; и начинался телефонный обзвон. Сигналом для понимающих служила кодовая фраза: «Тётя Лиза приехала». Каждого приезжавшего Галина Викторовна предупреждала — времени немного, желающих пообщаться с «тётей Лизой» масса. И москвичи — и простые старушки, и почтенные университетские профессора, знаменитые музыканты и врачи, — терпеливо ждали своей очереди. Галина Викторовна и Матрона Георгиевна хлопотали на кухне, и вечером общий разговор шёл за чайным столом, украшением которого были постные пирожки и торт «Наполеон». Стол стоял в центре большой гостиной, и батюшка сидел напротив окна, лицом к многочисленным иконам, занимавшим собой, как и сейчас, почти всю стену комнаты.
Заезжал он в гости и к другим особо близким людям. Так, непременно навещал дочь о. Анатолия Правдолюбова Ксению, вышедшую замуж за о. Геннадия Нефёдова. «Стремительно проходил в нашу комнату (мы жили в коммуналке на двенадцати метрах), надевая на ходу епитрахиль, вставал перед иконами и, помолившись, помазывал нас елеем и кропил святою водой, — вспоминала К. А. Нефёдова. — Когда он услышал о том, что мы очень бедствуем с нашей соседкой, он пошёл по всей квартире, окропляя её святой водой, и, подойдя к соседней с нами двери, большим крестом ознаменовал её святой водой. Простившись с нами, быстро уехал. Когда наша соседка вернулась домой, мы поразились переменам в ней. Долгое время потом она была спокойна и совсем нам не досаждала».
