Как мы помним, на состоявшемся 11 ноября 1921 года в Политехническом музее диспуте «Искусство, взирающее на современность» Мейерхольд опять критиковал Айседору за «несовременность» и «порнографические тенденции». Однако, комментирует ученик Мейерхольда Сергей Эйзенштейн, критическим речам Мастера верить было нельзя: «Я не забуду ярость свою на диспуте о „Рогоносце“ [вероятно, 15 мая 1922 г. — И. С.] — спектакле громадной принципиальной важности на путях к материалистическому театру. Когда была смята самим же Мастером вся непонятая им самим значимость сделанного — в угоду одного из временных (месяца на три) рабочих лозунгов дня»
[731]. Но, несмотря на все свои громогласные выпады, Мейерхольд отношений с Дункан не прервал и ценил ее по-прежнему. Так, репетируя в 1928 году «Ревизора» — сцену в третьем акте, когда съезжаются гости, которую он назвал «игра с шалью», режиссер приводил актрисам в пример Айседору, которая «очень хорошо умела работать с легкими шарфами». Эйзенштейн вспоминает еще об одном говорящем эпизоде:
Голубое распятие опрокинуто под лакированный треугольник «бехштейна».
Цвет. Фактура черного лака. Стекло. Тем не менее это не контррельеф.
Это Мейерхольд раскинулся в прозодежде на ковре под роялем. В руках рюмка. Хитрый прищур глаза сквозь стекло.
1922 год.
<…>
Глаз мастера щурится.
Голова запрокидывается.
В неповторимых пальцах почти парит рюмка.
«Айседора Дункан мне сегодня сказала, что в прозодежде я похож на голубого Пьеро…»
Признание залетает не дальше меня и не выше колен Зинаиды.
Тайна остается в доме.
Прозодежда. Биомеханика. Индустриализация театра. Упразднение театра.
Внедрение театра в быт…
Два года пулеметного треска вокруг кричащих направленческих лозунгов.
Бешеная полемика против приезда Дункан.
«Понедельники „Зорь“».
Аудитории, раздираемые надвое.
Сколько пылающих вокруг этого юным энтузиазмом.
И все — не более чем случайная, чем новая, чем перелицованная личина все того же Пьеро.
Наискосок от длинного стола мистиков Пьеро-Мейерхольд сидит в прологе «Балаганчика»
[732].
Вряд ли Мейерхольд, остававшийся Пьеро и в прозодежде, мог всерьез и надолго променять танец и пантомиму на Красный стадион. А впрочем, ученицы школы, открытой Айседорой Дункан в Москве, помогали на строительстве этого самого стадиона.
Пластику тогда обозвали «плаституцией»
[733] и кое-где стали заменять биомеханикой. Секретарь Ассоциации современного танца Н. В. Пясецкая заявила, что главная цель обучения танцу — «воспитание биомеханических комплексов… у новых поколений»
[734]. Между тем биомеханические упражнения часто напоминали пластические этюды и даже выполнялись на ту же музыку Шопена, Листа и Скрябина
[735]. Даже Соколов — правда, уже после того, как рассорился с Мейерхольдом, — признавал: «Всё, что когда-то говорил Мейерхольд о пластике Дункан, приложимо и к биомеханике. Почему иллюстрационные движения Дункан, подражающие ветерку или морской волне, — плохи, а иллюстрационные движения стрельбы из лука (!) или игра кинжалами (!) в биомеханике — хороши?»
[736]
* * *
Как это было с танцами машин, мода на биомеханику скоро прошла не только в театре, но и в науке. Термин превратился в одиозный в результате политически нагруженных дискуссий между «диалектиками» и «механистами». В 1924 году группа философов во главе с А. М. Дебориным поставила вопрос о внедрении в науку диалектического материализма. На это ученый-большевик И. И. Скворцов-Степанов заявил, что никакого иного мышления, кроме механистического детерминизма, естествознание не знает и знать не будет, а потому все разговоры о введении диалектики противоречат научному прогрессу
[737]. В 1926 году дискуссия состоялась в Институте научной философии, а в декабре 1927 года, во время съезда партии, — в помещении Театра имени Мейерхольда. От исхода этого политически заостренного диспута зависела судьба не только философии, но и биомеханики. Дискуссия «механистов» с «диалектиками» продолжалась еще полтора года с переменным успехом, но в итоге первые потерпели поражение. Пострадала и биомеханика. Даже С. М. Эйзенштейн, когда-то читавший о ней лекции, теперь находил в самом слове «неприятный механический привкус»
[738]. В науке тоже от него отказались, заменив более «диалектичной» «биодинамикой». После 1931 года слово «биомеханика» — по крайней мере, в заглавиях работ — не решались употреблять даже Гастев и Бернштейн, несмотря на то, что в этой полемике они не участвовали
[739].
