Он любил проникать в сознание учеников, исследовать их личную и духовную жизнь и разделять их сокровенные тайны. Самых красивым ученицам приходилось терпеть невыносимые разговоры о сексе, когда он еще и не мог держать руки при себе. Следуя своему увлечению, Лешетицкий женился на четырех ученицах подряд, причем на последней (которая удостоилась короткой концертной карьеры под именем «мадам Лешетицкая») — когда ему было семьдесят восемь лет.
В качестве вступительного испытания в класс Лешетицкого перспективные ученики проходили прослушивание. «Ты был одаренным ребенком? У тебя славянские корни? Ты еврей?» — мог спросить он, когда они заходили в зал. Если ответы были «да», «да» и «да», он широко улыбался и прослушивание начиналось удачно. Один жаждущий пришел к нему с фортепианной сонатой Бетховена, а когда закончил ее играть, мастер пожал ему руку и с холодной поучительной улыбкой сказал: «Прощайте!» Перспективный ученик был поражен. «Прощайте! — повторил Лешетицкий. — Мы больше никогда не встретимся за фортепиано. Человек, который играет это так бесстрастно, может убить свою мать».
Если мастер видел у кандидата способности, он посылал его на пару лет подготовительной учебы у одной из своих ассистенток. Самой авторитетной из них была Мальвина Бре. Пауль, кажется, зашел с другого конца: он начал обучаться у нее в одиннадцать лет, до прослушивания у Лешетицкого. В молодости она тоже училась у Лешетицкого (у них был роман) и у Листа. В разное время она дружила с Вагнером, Антоном Рубинштейном и Марком Твеном и вышла замуж за венского врача, доктора Морица Бре, который был также известным поэтом. Ко времени знакомства с Паулем она была вдовой и полностью посвятила свою профессиональную жизнь службе у Лешетицкого. Она усердно учила его учеников технике игры и почтению к мастеру и в 1902 году с его разрешения написала книгу о его педагогических методах, которая принесет ему всемирную славу спустя десятилетия после смерти.
В сентябре 1910 года, после того как Пауль вернулся с армейской службы, миссис Бре заявила, что он готов перейти к мастеру. Дома считалось, что он уже достаточно хорош, чтобы аккомпанировать родственнику, известному скрипачу Йозефу Иоахиму, и играть в дуэте с Рихардом Штраусом во время его визитов в Пале. Лешетицкий возлагал на Пауля большие надежды, и хотя иногда он уставал от жесткого пианизма ученика (он именовал Пауля «могучим клавишеразрушителем»), а Пауль иногда возмущался узкими музыкальными вкусами мастера (Лешетицкий считал Баха и Моцарта недостойными изучения), между ними возникла крепкая дружба. До самой своей смерти Пауль выражал свое неизменное им восхищение: «Он был одновременно и художником и учителем. Обнаружить в одном человеке и интеллект, и творческое вдохновение (оба — редкие качества) — такое же чудо, как одновременное затмение солнца и луны»
[57].
Лешетицкий был не единственной отцовской фигурой в жизни Пауля и Людвига. Они дружили со слепым органистом и композитором по имени Йозеф Лабор, хвалили его и благоговели перед ним. Лабор был невысокого роста, не совсем карлик, но что-то вроде того; у него были пышные усы, а густые волосы росли как вздумается. Обескураживающе мерцающие слепые белые глазные яблоки виднелись сквозь щели полуприкрытых век, а лицо было бледным и сероватым. Длинный подбородок и выразительный, похожий на птичий клюв нос завершали картину, создавая образ грозной кукушки из кошмара или фантастического фильма ужасов. Впрочем, он был мудрым, интеллигентным и добросердечным человеком. Людвиг считал Лабора величайшим из живущих композиторов, одним из шести великих композиторов всех времен; кроме Лабора, он называл Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта и Брамса. Пауль тоже уважал его как человека и музыканта. «Нас с тобой связывает общий интерес к музыке Лабора», — писал Людвиг брату
[58].
Сейчас Лабора не слушают. Если его и помнят, то как преподавателя, недолго учившего Арнольда Шёнберга или обучавшего композиции будущую жену Малера, глуховатую соблазнительницу Альму Шиндлер. Когда Альма захотела учиться у Александра Цемлинского, сердце Лабора было разбито. В дневнике она записала, как прошло последнее занятие:
Лабор. Потерян навсегда. Отверг меня. Сказал: «Я не могу. Либо Цемлинский, либо я. Но оба — нет». Я тихо заплакала. Он, должно быть, заметил… В любом случае, он был необыкновенно мягок, утешал меня. Тогда это меня глубоко ранило. Я училась у него шесть лет — без особых успехов, но он всегда был мне добрым понимающим другом. И настоящим художником. Славный малый
[59].
Лабор, ослепший в три года из-за оспы, поступил в Институт для слепых в Вене, а потом выучился игре на фортепиано и органе в Венской консерватории. Некоторое время он жил в Нижней Саксонии и был придворным органистом у ганноверского короля-распутника Георга V. Король, тоже слепой, стал его близким другом, и когда в 1866 году ему пришлось бежать в Австрию, Лабор поехал вместе с ним.
Пауль ходил к нему на уроки по «теории музыки», состоявшие из долгих разговоров о музыке, искусстве, театре, философии, политике и жизни в целом. Мужественно смирившись со слепотой, Лабор мог довести окружающих до слез сочувствия, что иногда подвигало их на проявления благотворительности в его пользу.
«Знаете, сколько себя помню, я всегда хотел орган, но мне никогда не хватало денег, — сказал Лабор Альме Шиндлер. — Я потерял всякую надежду. Может быть, в следующей жизни»
[60]. Альма написала в дневнике тем вечером: «Видит Бог, если бы я действительно была богата, первое, что бы я сделала — купила Лабору орган!» В итоге мать Пауля, Леопольдина Витгенштейн, купила ему новый орган Rieger-Jaegerdorf, а Карл на семидесятилетие Лабора в июне 1912 года оплатил издание лучших его произведений в венском издательстве Universal Edition. Людвиг предпринимал попытки, правда безуспешно, организовать исполнение музыки Лабора в Кембридже. В Вене Витгенштейны проводили регулярные «Вечера Лабора» — концерты, где исполнялись только его работы. На них сгоняли всех слуг: поваров, садовников, егерей и горничных — и, по словам младшего сына Гретль, Джи, «им приказывали аплодировать изо всех сил (и они аплодировали!!!), и слепой Лабор был счастлив, что публика к нему столь благосклонна»
[61].
«Никогда не могла наслушаться, — признавалась Гермина, — музыка Лабора трогала меня до слез — и я их не сдерживала, зная, что он их не увидит»
[62]. Витгенштейны были от него без ума. Он стал их собственностью, их семейным композитором, музыкальным советчиком, человеком, облагодетельствованным ими, другом и многосторонним гуру в сфере философии и психологии. Витгенштейны очень ревниво отнеслись к тому, что общественная благотворительная организация, именовавшая себя Labor-Bund, вызвалась опубликовать еще больше его музыкальных произведений, провести концерты и поставить памятник композитору перед Konzerthaussaal.
