Для Людвига настали тяжелые времена. Сильнее, чем когда-либо, его терзали демоны, тревожили жестокие воспоминания о войне и мучило горе из-за смерти самого близкого друга. «Каждый день я думаю о Пинсенте. Он забрал с собой половину моей души. Дьявол заберет другую»
[262]. Это мрачное настроение прослеживается в откровенных письмах, отправленных армейскому другу — интеллектуалу Паулю Энгельману. «Я постоянно думал о том, чтобы покончить с жизнью, и эта мысль до сих пор не дает мне покоя. Я достиг низшей точки»
[263]и «на самом деле, это ужасное состояние»
[264]. Он надеялся и верил, что учительский труд его спасет, ведь нужно было каждый день работать, «иначе все черти из моего внутреннего ада вырвутся на свободу»
[265]. Как обычно, он занимался самоедством и говорил Энгельману, что «нравственно мертв», «низок», «глуп и мерзок», и, несмотря на заповеди Толстого, не мог удержаться от презрения ко всем окружающим. Траттенбахцы «несносны, ленивы и безответственны»
[266], оттертальцы «нечеловеческие существа», а жители Хассбаха — «отталкивающие личинки».
В ноябре 1922 года «Логико-философский трактат», мистический философский трактат, над которым он работал, когда мог, на войне, наконец вышел в свет в немецком издании с параллельным английским текстом и введением Бертрана Рассела. Друзья-философы, которых трактат привел в замешательство и в то же время глубоко впечатлил, умоляли Людвига бросить школу и вернуться в Кембридж. Людвиг с болью осознавал, что его работу, краткую и просто изложенную, поймут неправильно, и это его раздражало. Главная трудность «Трактата» была вызвана тем, что он категорически отказался дать определение терминам или прояснить смысл с помощью примеров. Он пытался объяснить его Паулю Энгельману, но тот позже признался, что «это выходит за границы моего понимания»
[267]. Бывший кембриджский коллега Джордж Мур думал, что сможет понять, когда Людвиг строчка за строчкой проходил с ним книгу, но, едва расставшись с автором, он понял, что совершенно запутался и не сможет объяснить трактат кому-либо еще. В итоге Муру пришлось признать, что неукротимая сила воли Людвига убедила его в том, что друг должен быть прав, может ли он его понять или нет.
Даже Готтлоб Фреге, великий немецкий логик, которому Людвиг прислал книгу летом 1919 года, не смог продвинуться дальше первой страницы и написал Людвигу в отчаянии: «Вы видите, с самого начала я запутался в сомнениях относительно того, что вы хотите сказать, и поэтому далеко не продвинулся»
[268]. Людвиг жаловался Расселу: «он не понял из нее ни слова… очень тяжело, когда тебя не понимает ни одна душа!»
[269] Но и Рассел вынужден был признаться, что, прочитав несколько раз, он все еще не может понять многие «важные» пункты. Людвиг попытался ему объяснить, но успеха так и не добился. Позже он запрещал публиковать поясняющее введение Рассела из первого издания на том основании, что оно, по крайней мере в немецком переводе, вносит лишь «поверхностность и недоразумения»
[270]. В записных книжках Людвиг описал страшный сон, где люди не могли понять, что он имеет в виду, а он не может ясно объяснить другим свои мысли. К его вечному раздражению, главный тезис «Логико-философского трактата», касающийся ограничений языка, кажется, был слишком наглядно продемонстрирован его собственной непроницаемостью. В конце «Трактата» Людвиг пишет:
Мои предложения служат прояснению: тот, кто поймет меня, поднявшись с их помощью — по ним — над ними, в конечном счете признает, что они бес-смысленны. (Он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как поднимется по ней.)
[271]
После объяснений, данных другу-литератору Людвигу фон Фикеру, яснее не стало: «Моя работа состоит из двух частей — из той, что перед вами, и из той, что я не написал. И вот именно эта вторая часть — важнейшая»
[272]. Молодой кембриджский философ и математик Фрэнк Рамсей поехал в Пухберг обсудить с ним книгу, они кропотливо проходили ее пункт за пунктом, по четыре-пять часов в день. За два дня прошли всего семь страниц. Рамсей писал матери из Австрии:
Это ужасно, когда он спрашивает: «Это ясно?» А я говорю: «Нет!» И он говорит: «Черт, какой кошмар снова через это проходить». Иногда он говорит: «Сейчас я не понимаю, надо это оставить». Он часто забывает смысл того, что написал пять минут назад… Некоторые его предложения намеренно двусмысленны, имеют обычное значение и более сложное значение, в которое он тоже верит
[273].
Несмотря на неудачу, Рамсей вернулся в Кембридж потрясенным, измученным, но теперь уже убежденным учеником Витгенштейна. В июльском номере философского журнала Mind 1924 года он написал восторженный отзыв. «Мы действительно живем в великое время для мышления, — добавил он в письме тем же самым летом, — одновременно с Эйнштейном, Фрейдом и Витгенштейном (и все живут в Германии и Австрии, столь враждебных цивилизации!»
[274] Рамсей, как и Рассел, Мур, Энгельман и многие другие, попал под чары поразительного внешнего вида Витгенштейна, манеры его поведения и невероятно убедительной личности. С этих крошечных шагов началась великая индустрия экзегезы Витгенштейна. С тех пор написаны тысячи книг, чтобы объяснить значение «Трактата», и все они разнятся. Сам Людвиг позже отрекся от некоторых его частей в посмертно изданных «Философских исследованиях», но его краткая, афористичная работа времен Первой мировой до сих пор предлагает философскому миру косточки, в которые можно вгрызаться, и, по крайней мере в этом смысле, влияние Витгенштейна как философа было значительным.
