Между Денеке и Витгенштейнами было множество связей, а потому и возможностей познакомиться у Пауля и Марги было немало. Например, через Евгению Шуман и Мари Филлунгер. Марга еще и коллекционировала рукописи Мендельсона (у Пауля было несколько), ее мать дружила с родственником Карла скрипачом Иоахимом, а сама она дружила с кларнетистом Рихардом Мюльфельдом и скрипачкой Мари Зольдат-Рёгер, постоянными гостями и приглашенными музыкантами в Пале Витгенштейн.
Много лет подряд Пауль проводил с ней и еще несколькими близкими друзьями каникулы, играя музыку и гуляя на природе в Оверстранде, в СентМаргарет-эт-Клиф недалеко от Дувра и в Саутволде, на побережье Северного моря. Ему нравилась природа и он очень хорошо в ней разбирался, знал названия животных и растений на немецком, английском и французском языках. Он обожал закаты и море, замечал мельчайшие детали. По словам Марги, прогулки успокаивали его нервы. В этом смысле он отличался от Людвига, который гулял не для того, чтобы развеяться или из любви к природе, а чтобы обсудить свои идеи. Людвигу нужны были товарищи, которые могли принять участие в обсуждении, а не только слушать. «Я помню, — писал один из его друзей, — как трудны для ума и утомительны могли быть такие прогулки»
[314]. Пауль же не любил нарушать наслаждение природой глупой болтовней и отказывался гулять более чем с одним человеком по той причине, что «разговаривать втроем утомительно». Марга вспоминала:
Дождь не принимали во внимание. Он презирал любого трудоспособного человека, который позволял дождю помешать своим планам. В выходной мы отправились в Дуврский замок и совершенно промокли на продуваемых насквозь утесах вдалеке от дома. Он заявил, что мы достаточно поговорили. Весь долгий путь до СентМаргарет-эт-Клифф он шел впереди, а я семенила за ним, как промокшая собачка
[315].
Пауль каждый день гулял подолгу, и если кому-то хватало духу составить ему компанию и пройтись, например, пять километров до ресторана на Манхэттене, совершить марш-бросок по Белым горам Нью-Гэмпшира или взобраться на вершину горы Шмиттенхёэ близ Целль-ам-Зее, его товарищу следовало не отставать и молчать. Если представлялась такая возможность, он мог еще и пойти поплавать утром. По вторникам он отказывался от еды и обычно шел в кино, театр или на концерт, чтобы отвлечься от голода. Пока продолжался фильм, он спокойно сидел и смотрел. За несколько минут до конца он обычно вставал и уходил, вне зависимости от того, понравился ему фильм или нет.
Он был из тех, кого немцы называют weltfremd — жил в собственном мире, совершенно отрешенный от мелочей повседневной жизни и не особенно вникая, как устроен быт. Одна из его учениц вспоминала:
Он не походил ни на одного человека, кого я когда-либо знала. Вскоре после того, как он приехал в Нью-Йорк, я пошла к нему на урок в гостиницу в центре города, где он временно остановился. После урока он вышел вместе со мной. По пути вниз в лифте он сказал, что находится в отчаянном положении: ему нужна еще одна пара обуви, а венский секретариат [персонал Витгенштейнов] не торопится что-нибудь прислать. Когда я спросила его: «Почему бы вам не купить обувь здесь, на 5-й авеню?», он посмотрел на меня в полном изумлении и воскликнул: «Какая прекрасная идея! Я никогда об этом не думал»
[316].
Немало историй подтверждают непрактичность Пауля: однажды он пытался привести в действие лифт с помощью ключа от входной двери и не мог понять, почему он не работает; запутался в веревке, на которой ученая книга висела на его шее; шел по улице в шляпе, все еще прикрепленной к шляпной коробке, в которой ее принесли; а когда в аэропорту Монреаля с ним поздоровался его американский агент, Бернард Лаберг, толком его не разглядел и ушел с посторонним человеком — болтая о вечернем концерте и пытаясь сесть в его машину, пока Лаберг отчаянно бегал в его поисках по аэропорту. На обеде в честь Пауля хозяйка вошла в столовую с огромной кастрюлей гуляша. «Это, — с гордостью объявила она, — было приготовлено специально для вас». Пауль любезно ее поблагодарил, поставил блюдо прямо перед собой и съел почти все, в то время как остальная компания — слишком вежливая, чтобы протестовать — смотрела в тревожном изумлении. Он был серьезным человеком, но не без чувства юмора. Он обладал даром без подготовки выдавать забавную бессмыслицу. Леонард Кастл, один из его американских учеников конца 1940-х годов, вспоминает его как «самого очаровательного человека… Он был моим творческим и духовным отцом и, несомненно, оказал огромное влияние на мою жизнь»
[317].
Пауль был неспособен на лицемерие. Он всегда говорил прямо, и это часто приводило к проблемам. Марга, которая его не боялась и относилась к его эксцентричности спокойно, признавала, что с ним было «тяжело… но наше знакомство переросло в добрую дружбу. Он был предан друзьям, а я была старше и могла придержать язык, когда он выходил из себя»
[318]. Нелегко было угадать, когда или почему Пауль выйдет из себя, но грозовые облака всегда маячили на горизонте, и, будучи близким другом и главным миротворцем, Марга понимала, что ей «было чем заняться». Она разрешала недоразумения между Паулем и менеджером в гостинице, Паулем и кондуктором в автобусе, Паулем и любым количеством ее друзей. Об одной такой истории вспоминают со смехом:
Однажды вечером в Саутволде я попросила Пауля сыграть приходскому священнику, который любезно одолжил мне фортепиано, чтобы Пауль мог сесть за мое. Когда священник с женой пришли, Пауль едва на них взглянул, оторвавшись от книги, и с недовольным видом обрушился на фортепианный стул и исполнил почти что дикую переработку Годовского «Варшавского этюда» Шопена. Потом он без церемоний вдруг вышел из комнаты. Сестра пришла в ужас: «Вот грубиян!» На следующий день Пауль ответил на мой упрек, что он сыграл, как я просила, но вовсе не обещал присоединиться к нашим пустым разговорам. Выступая миротворцем, я вручила пастору букет гвоздик от Пауля. Ко мне отнеслись дружелюбно. Извинения им не понадобились. Вечер был прекрасным, игра чудесной. Они сочли само собой разумеющимся, что такое поведение — всего лишь способ покрасоваться
[319].
Пауль знал, что с трудом ладит с другими, и поэтому, несмотря на обаяние, эрудицию и жизненную энергию, искал одиночества. Он никогда не останавливался в чужих домах и настаивал, чтобы его со слугой, Францем Калхшмидтом, поселили в ближайшую гостиницу и поставили туда фортепиано; он виделся с друзьями только когда ему было удобно. Путешествуя на поезде, даже с семьей, он мог заказать себе отдельный вагон. Один из его учеников, дирижер Стив Портман, вспоминает, что Пауль был словно облечен в «панцирь, как доспехи, который не позволял ему взаимодействовать с другими людьми — но никто его не осуждал, ведь у него был авторитет, которым обладали очень немногие»
[320]. Портман был из бедной проблемной нью-йоркской семьи. Пауль занимался с ним бесплатно. Однажды на Рождество он подарил ученику дорогой галстук. «О, у меня никогда не было ничего подобного!» — воскликнул Портман. «Я не дарю хлам!» — ответил Пауль. «Я вспоминаю о Пауле Витгенштейне с теплом, — говорит Портман, — он не мог быть более обходительным и отзывчивым человеком».
