Ни при жизни, ни после смерти Джерома особенно не уважали. Он пожертвовал часть денег своей жены научному институту, но гораздо больше потерял на нелепых инвестициях. Их брак с Гретль потерпел неудачу, Джером был плохим отцом своим сыновьям, он вечно отсутствовал. Никто из новых родственников не любил его, и после его смерти о нем вспоминали редко. Он всю жизнь стремился к научным знаниям, разбазаривал чужие деньги и причинял много горя своими параноидальными невротическими приступами. Он даже умер в самый неподходящий момент, но теперь Гретль и сыновья освободились от тягостной ноши. Его тихо похоронили на городском кладбище Гмундена.
Самой большой любовью Гретль был ее младший сын, «золотой мальчик» Джи. На него она возложила самые высокие надежды. Бедный заикающийся Томми вызывал разочарование. Высокомерный и ленивый, депрессивный и не очень умный, когда дело касалось денег, машин и женщин, он был безрассудным и беспомощным, и Гретль постоянно приходилось вытаскивать его из беды. Джи в ее глазах был сокровищем. Многим казалось, что он «очень похож на мамочку». В юности он был женственным, говорил высоким голосом. Он поздно повзрослел и оставался маминым сынком далеко за тридцать. Когда-то давно Гретль хотела дочку, но теперь, понимая, что дочери у нее никогда не будет, она поощряла мягкие черты характера Джи и одновременно заставляла его выходить за рамки своих способностей. «Я хочу, чтобы мои дети так или иначе были реформаторами, — говорила она. — Это единственная карьера, которая подходит нашей семье»
[418]. Для этой цели она побуждала Джи с самого раннего возраста думать на социальные темы. Как только он получил образование — а он не был интеллектуалом и никак себя не проявил ни в своей частной школе для высшего класса в Баден-Вюртемберге, ни в Венской академии для интеллектуалов, Терезиануме, — мать уговорила его ходить на лекции по политологии в университеты Фрайбурга и Вены. После этого он стал добровольцем Венского общества спасения и недолго работал на Швейцарской сырной фабрике и на Чехословацкой пивоварне. В 1933 году он написал о Всемирной экономической конференции в Лондоне для Brooklyn Times-Union и какое-то время собирался стать политическим или финансовым журналистом, но у матери на него были более амбициозные виды. По словам двоюродного брата Карла Менгера: «Мне кажется, при всей своей социальной ответственности миссис Стонборо относится к тому типу очень богатых европейцев, которые считают высокий пост — даже больше, чем богатство, — неотъемлемым правом своих детей»
[419]. В 1935 году она воспользовалась своими дипломатическими и политическими связями, чтобы устроить его в двадцать три года в Министерство труда в Вашингтоне. Там он работал у Фрэнсис Перкинс, министра труда в кабинете Рузвельта, первой женщины в кабинете министров США.
Благодаря материнской любви и раннему успеху молодой Джи заважничал. Он был импульсивным, самоуверенным и тщеславным. Даже не будучи аристократом, он приобрел манеры de haut en bas — то, что венцы называют hoppertatschig. Вероятно, лучше всего это можно выразить словом «высокомерие». Тех, кто ему не нравился, он называл «вульгарными», «босяками», ругал за «проклятую пролетарскую наглость», с акцентом, который не был ни американским, ни немецким, а даже больше английским, чем у англичан. Его девизом была фраза: Odi profanum vulgus — «Ненавижу вульгарный сброд».
В 1937 году муж Хелены Макс Зальцер, который управлял заграничными активами Витгенштейнов с 1925 года, страдал от старческой деменции, так что с подачи Гретль было решено, что теперь двадцатипятилетний Джи возьмет на себя его обязанности. Это был странный выбор: Джи молод и горяч, ничего не знает о бизнесе и не дружит с математикой («Мне сложно даже подсчитать, сколько денег на моей чековой книжке»
[420], — однажды шутливо признался он), но если Гретль что-то решила, ничего не изменишь. Компания была должным образом зарегистрирована в Швейцарии, в налоговой гавани кантона Цуг, под названием Wistag AG & Cie. Долю партнерского капитала в 1 000 000 швейцарских франков должен был контролировать Джи, а процент от этой суммы шел на погашение текущих расходов дочернего фонда, где содержались иностранные инвестиции Витгенштейнов. В 1939 году они стоили 9,6 миллиона швейцарских франков. По швейцарским законам точное распределение паевых фондов должно было держаться в тайне ото всех, кроме самих бенефициаров. В договорах об инкорпорации говорилось, что каждый акционер может получать из фонда небольшую процентную ставку, но вся сумма капитала останется в компании (Wistag) на десять лет. Другими словами, фонд нельзя взломать, а капитал изъять до 1947 года.
Тем временем четырехлетний план Гитлера, дорогая программа национальной реконструкции и перевооружения, заставила его искать доходы, и в апреле 1938 года он издал декрет, что все граждане, независимо от расового происхождения, должны декларировать свои зарубежные активы. Любую валюту, находящуюся за границей, необходимо немедленно вернуть в Рейх и обменять на рейхсмарки по курсу, выгодному для правительства. Форма, разосланная всему еврейскому населению в начале мая, была расширенной версией той, что предназначалась арийцам. В ней требовалось, чтобы каждый еврей подробно заявил все свои активы, включая те, что находятся вне Рейха — картины, серебро, банковские кредиты, здания, бизнесы, фотографии и так далее. С евреев взимали Judenvermögensabgabe (еврейский налог на капитал) в размере 20 % от общих активов. Если они хотели эмигрировать, то должны были заплатить 25 % налога на эмиграцию, а потом остальные 65 %, что бы ни оставалось от их запасов наличности. После того, как все эти налоги были уплачены, делалось все, чтобы евреи покидали Рейх, имея в кармане не больше 10 % первоначального капитала. Вверху формы, озаглавленной «Регистрация еврейского имущества» было напечатано предупреждение:
Перечень должен быть предоставлен до 30 июня 1938 года. Каждый, кто обязан зарегистрировать свое имущество и оценить его, но не выполнил обязательств или сделал это слишком поздно или неправильно, будет подвергнут суровому наказанию (штраф, лишение свободы, тюремное заключение или конфискация имущества)
[421].
Недвижимость Пауля, Гермины и Хелены обыскали, и все ценное, что там нашли, изучил историк искусства, агент гестапо и оценщик Отто Райх. Гретль, как еврейке, тоже пришлось заполнить одну из таких форм, несмотря на то, что она была гражданкой Америки. Когда Райх пришел к ней на Кундмангассе, ее не было дома, но сообразительный слуга показал все представляющие интерес безделушки, а пока Райх пускал на них слюнки, выбросил в сад охапку ценных рукописей и спрятал их в теплице. Декларация Гретль выглядит немного искаженной. Произведения искусства и коллекция фарфора вместе оценены в 11 235 рейхсмарок, серебро и ювелирные изделия — 9000, а бесценной коллекции музыкальных рукописей там и вовсе не было. Неясно также, включили ли в этот перечень произведения искусства, упакованные в марте на вывоз. Как американка Гретль не обязана была заявлять свои иностранные активы, и пока она со своими сыновьями все еще могла свободно ездить в Рейх и обратно, существовал большой соблазн спрятать или скрыть сколько получится, и попытаться понемногу вывезти контрабандой.
