Без жены Макс Зальцер разбушевался, и его брат, дочь и слуги сделали все возможное, чтобы отвлечь его играми и развлечениями. Ему сказали, что Хелена больна и ненадолго уехала из дома, чтобы его не заразить. Больше всего они боялись, что он прочтет о скандале в газетах и с ним случится приступ гнева и стыда. Хелену освободили, как только до полицейского участка в Гмундене дошли новости, что Гермину и Арвида выпустили из тюрьмы в Вене. Только Гретль оставалась за решеткой. В душе Гермина считала, что это ее вина. Однажды ночью она закричала из окна своей камеры: «ГРЕТЛЬ!», чем только вызвала подозрение охраны. Но причина была не в этом.
Почему ее держали дольше, чем остальных, и в гораздо худших условиях, неизвестно; но к тому времени, когда Гретль освободили, она была в ужасном состоянии, с ней действительно обращались очень грубо. Она постоянно требовала встречи со своим другом, Джоном Хайесом Лордом, дипломатом в американском консульстве. Лорд и и его жена-аристократка, любительница тенниса англичанка Марджори были друзьями Стонборо с 1920 года, когда он работал в американском консульстве в Базеле и помогал Гретль в акции со сгущенным молоком. Они с женой поддерживали дружбу и с Джи в Вашингтоне, что отчасти может объяснить письмо, присланное в то время в Washington Post, высоко оценивающее работу венского Генерального консульства:
Сэ р,
Вернувшись из путешествия за границу, могу ли я надеяться на гостеприимство ваших страниц и засвидетельствовать мое восхищение работой наших дипломатических и консульских представителей в Германии.
Я хочу обратить особенное внимание на Генеральное консульство в Вене… Я уверен, что чиновники и персонал консульства, с их серьезными начинаниями, симпатией и лояльностью, приводят демократические идеи в действие и являются эталоном американизма среди дикой лжи и научного садизма.
Дж. Дж. Стонборо
[436]
Когда Джон Лорд прибыл в тюрьму, он устроил настоящее шоу, возмущаясь жестокими условиями, в которых содержится Гретль, и требуя, чтобы немедленно позвали ее личного врача. В конце концов ему удалось ее освободить, но оба паспорта — и американский, и фальшивый югославский — были конфискованы, и ей приказали оставаться в Вене, пока ее дело не будет рассмотрено в суде. К тому времени, когда Гермину (шестидесяти трех лет), Хелену (пятидесяти девяти) и Гретль (пятидесяти шести) наконец освободили из заключения, они тряслись от страха. Хелена ужасно волновалась. В тюрьме она отказывалась есть, и теперь выглядела бледной и истощенной; Гретль, все еще с воспалением легких, впала в лихорадочную депрессию, а Гермина не могла больше ничего делать, кроме как с утра до вечера сетовать на судьбу. Рождество в том году было для Гретль угнетающим.
Это было первое с 1925 года Рождество без Пауля и Людвига, Джером был мертв, оба родных сына — в Америке, и один из усыновленных — в Берлине. С ней была только секретарша и второй мальчик Застроу, он делился с ней шоколадом и пряниками и отвлекал от мрачной перспективы предстоящего похода в суд. «Для семьи настали трудные времена, — писала Гермина Людвигу, — великая расплата и проверка всех наших отношений, не говоря уже об опасностях извне. Иногда я все ясно вижу перед собой и думаю: камня на камня не останется»
[437].
Хорошая новость заключалась в том, что когда наконец пришла повестка, в ней не было имени Хелены, раз она не участвовала в изначальном подлоге, — да и к лучшему, ведь теперь она могла спокойно присматривать за больным мужем. Слушания назначили на начало апреля 1939 года. Натасканные адвокатом, господином Корнишем, Гермина и Гретль выучили свои выступления в суде наизусть. Слушания уже было начались, две леди и их племянник сидели, заламывая руки, на скамье подсудимых, как вдруг объявили, что в соответствии с новым антиеврейским декретом господину Кор-нишу запрещено их представлять. Тем временем Арвид заручился услугами высокого седовласого, умеющего хорошо говорить, зловещего адвоката, занимавшегося делами высшего класса, по имени Альфред Индра.
Судья предложил Гретль и Гермине отложить слушания, пока они не найдут себе другого, арийского адвоката, но они выбрали защищаться самостоятельно. Гермина потом назовет это удачным поворотом, потому что «внешний вид и манера речи были нашей лучшей защитой, гораздо лучше всего, что мог сказать в нашу пользу явно еврейский адвокат»
[438]. Каждый в свою очередь давал показания, и Гретль снова взяла на себя всю ответственность. Арвид и Гермина тоже признали свою вину. Да, они купили фальшивые паспорта с целью обмануть государственную пограничную полицию; да, они собирались уехать, не заплатив Reichsfluchtsteuer, налог на эмиграцию, и уклониться от перевода всей их иностранной валюты в Рейсхбанк; да, они подделали подписи своих родственников; и да, они солгали полиции, когда их опрашивали в первый раз.
Судья Штандхартингер, приняв все это во внимание, глубоко вздохнул и подвел итоги. «Фальшивая подпись на фальшивом паспорте, — сказал он, — приравнивается к попытке убить уже застывший труп. Разве можно в таком случае сказать, что было совершено преступление?» Коллегия судей удалилась на совещание и после долгой паузы вышли, чтобы объявить оправдательный приговор всем троим. Витгенштейны верили, что высокие связи помогут им выбраться из любой беды. «Мы защищены», — часто говорили они. С них сняли все обвинения, основываясь на мелочи, относящейся только к одному из них. Гермина, Гретль и Арвид были переполнены радостью и облегчением — все выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой.
И, что еще печальнее, все было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и через два дня Гермина, Гретль и Арвид получили «адский удар», который повлиял на них «сильнее, чем все, что ему предшествовало»
[439]. Прокурор Вены, которого не впечатлил эксцентричный вердикт судьи Штандхартингера, обжаловал решение и приказал вновь открыть дело.
58
Вторая эмиграция
Пауль не мог оставаться в Швейцарии. У него не было концертов, учеников и даже слуг, которые помогали бы ему в повседневных делах. Он переживал за Хильду и дочерей, все еще ждавших его на итальянско-швейцарской границе без виз, и впервые в жизни переживал по поводу денег. По утрам он бодро гулял по берегам реки Лиммат или плавал в холодных водах Цюрихского озера. По вечерам репетировал в фортепианных салонах Hug music company на Фюсслиштрассе, читал французских и латинских классиков и яростно выводил каракулями письма — ни одно из этих занятий, личных или общественных, не могло его успокоить.
Больше всего его тревожили новости о сестрах в Австрии: он гораздо сильнее их самих переживал из-за ужасной опасности, в которой они оказались. Прежде чем уехать, он умолял их эмигрировать, но Макс, муж Хелены, никогда бы не согласился покинуть родину, а Гермина категорически отказывалась расстаться со своими вещами. Пауль решительно утверждал, что будучи в Вене евреями, они обречены. Можно сократить потери, заплатить Reichsfluchtsteuer и жить за границей на средства из швейцарского семейного фонда. Если они собираются остаться, говорил он, то немцы угрозами и запугиванием доберутся до их иностранного капитала, и тогда семья потеряет все, что у них есть за границей, рухнет практически все. В переписке между братьями и сестрами в ход пошли истерики и оскорбления. «Вы как коровы, которых не выведешь из стойла во время пожара»
[440], — сказал Пауль. «А ты грубиян и эгоист!» — отвечала Гермина.
