– Это вы так говорите… – вздохнула Сара.
– Но послушайте, месье Пуаро, – Колин продолжал хмуриться. – Как вам удалось узнать о шоу, которое мы собирались для вас устроить?
– Это моя профессия – узнавать, – ответил Пуаро подкручивая усы.
– Да, но я не могу понять, как вам это удалось. Что, кто-то раскололся и все вам рассказал?
– Нет-нет, вовсе нет.
– Тогда как? Расскажите же!
– Ни за что, – запротестовал Пуаро, – ни за что на свете. Если я расскажу, как вычислил вас, вам это покажется полной ерундой. Это равносильно тому, что фокусник раскрыл бы вам секреты своих фокусов!
– Расскажите, месье Пуаро! Ну же… Расскажите, расскажите!
– Вы действительно хотите, чтобы я сорвал для вас покров с этой последней тайны?
– Конечно… Давайте же…
– Нет, боюсь, не смогу. Вы будете разочарованы.
– Ну же, месье Пуаро, расскажите. Как вы узнали?
– Понимаете, позавчера после чая я сидел в библиотеке в кресле возле окна и восстанавливал силы. Я немного соснул, а когда проснулся, вы обсуждали свои планы прямо под моим окном, а оно было открыто…
– Что, и это всё? – воскликнул недовольный Колин. – Как просто!
– Не правда ли? – Пуаро улыбнулся. – Ну, вот видите… Вы разочарованы.
– Ну что ж, – заключил Майкл, – так или иначе, но теперь мы знаем всё.
– Так ли это? – пробормотал Пуаро себе под нос. – Только не я. То есть не тот, для кого «знание всего» превратилось в профессию.
Покачивая головой, он вышел из холла. И может быть, в двадцатый раз достал из кармана уже довольно грязный листок бумаги:
НЕ ПРИКАСАЙТЕСЬ К РОЖДЕСТВЕНСКОМУ ПУДИНГУ. ВАШ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ
Пуаро опять непроизвольно покачал головой. Он, который мог объяснить все, не может объяснить эту записку. Как это унизительно… Кто ее написал? Почему? До тех пор пока он не найдет ответа на эти вопросы, покоя ему точно не будет.
Неожиданно сыщик вышел из своего транса и понял, что слышит звуки чьего-то затрудненного дыхания.
Он быстро опустил глаза вниз. На полу с совком для мусора и щеткой возилось существо с волосами, как пакля, и в халате с цветочным рисунком. Оно не могло оторвать больших круглых глаз от записки у него в руке.
– О, сэр, – произнесло это явление, – о, сэр, я прошу вас, сэр…
– И кто же ты, mon enfant?
[27] – добродушно поинтересовался Пуаро.
– Анни Бэйтс, сэр, к вашим услугам. Я прихожу, чтобы помочь миссис Росс. Я не думала… я не хотела делать ничего из того, что мне не положено. Я хотела только хорошего, сэр. Хорошего для вас, сэр.
Пуаро начал о чем-то догадываться. Он протянул ей грязный клочок бумаги:
– Это ты написала, Анни?
– Я не хотела ничего плохого, сэр. Правда не хотела.
– Конечно, Анни. – Сыщик улыбнулся ей. – Но все-таки признайся мне: зачем ты это написала?
– Это все из-за этих двоих, сэр. Из-за мистера Ли-Уортли и его сестры. То есть я уверена, что она не его сестра. Никто из нас так не думал. И она вовсе не была больна. Мы все это видели. Я вам всё как на духу расскажу, сэр. Я принесла чистые простыни к ней в ванную и подслушала под дверью. Он был у нее в комнате, и они разговаривали. Я слышала их, как слышу сейчас вас. «Этот детектив, – говорил он, – этот Пуаро, который собирается приехать. Нам надо что-то с этим делать». А потом, понизив голос, сказал ей неприятным, каким-то зловещим тоном: «Ты куда его положила?» А она ответила: «В пудинг». Сэр, у меня сердце ушло в пятки, и я подумала, что оно сейчас остановится. Я решила, что они подложили вам яд в рождественский пудинг. Я не знала, что мне делать. Миссис Росс – она ни за что ко мне не прислушалась бы. А потом я придумала написать вам предупреждение. Так я и сделала и положила его на вашу подушку, туда, где вы его увидели бы, когда ложились. – Анни перевела дыхание.
Несколько минут Пуаро внимательно рассматривал ее.
– Мне кажется, ты смотришь слишком много фильмов, – сказал он наконец. – Или это телевидение на тебя так действует? Но самое главное – то, что у тебя доброе сердце и достаточно изобретательности. Когда я вернусь в Лондон, то пришлю тебе оттуда подарок.
– О, спасибо вам, сэр. Большое спасибо.
– И что бы ты хотела получить, Анни?
– А что, я могу попросить все что угодно? Правда, сэр?
– В разумных пределах, – предусмотрительно осадил ее Пуаро, – да.
– О, сэр, тогда можно мне сумку для косметики? Настоящую, шикарную, такую, которая была у сестры мистера Ли-Уортли, которая не была его сестрой?
– Конечно, – пообещал сыщик. – Конечно, думаю, это вполне возможно… Интересно, – промурлыкал он себе под нос, – не так давно я был в музее и видел там экспонаты из Древнего Вавилона, которым уже много тысяч лет, и среди них тоже были сумки для косметики. Женские вкусы не меняются…
– Что вы сказали, сэр? – спросила Анни.
– Да так, ничего, – ответил Пуаро. – Просто мысли вслух. Ты получишь свою косметичку, дитя.
– Спасибо, сэр. Спасибо вам огромное-преогромное, сэр.
Анни удалилась в полном восторге. Пуаро проводил ее взглядом и удовлетворенно кивнул.
– Ну что ж, – сказал он сам себе, – теперь и мне пора. Больше здесь делать нечего.
В этот момент его неожиданно обняла за плечи пара рук.
– Если вы просто станете под этой омелой… – сказала Бриджет.
Пуаро понравилось. Очень понравилось. И он признался самому себе, что Рождество удалось.
Тайна испанского сундука
Эркюль Пуаро, как всегда точный, словно швейцарский хронометр, вошел в небольшую комнату, где мисс Лемон, его деятельная секретарша, дожидалась распоряжений на день.
На первый взгляд могло показаться, что мисс Лемон состоит из одних углов, и это не могло не радовать такого любители симметрии, как Пуаро. Хотя во всем, что касалось женщин, маленький бельгиец отнюдь не был поборником геометрической четкости. Напротив, он относился к людям старой закалки. При этом у него присутствовало предубеждение против изгибов – особенно когда речь шла о чувственных изгибах, – присущее жителям Континента… Короче, Пуаро любил, чтобы женщины выглядели женщинами. Роскошными, яркими, экзотичными. Некогда существовала одна русская графиня – но это было давным-давно… Можно сказать – заблуждение молодости.
Однако на мисс Лемон Пуаро никогда не смотрел как на женщину. Для него она была механизмом в человеческом обличье, и при этом механизмом высокоточным. Ее эффективность была просто невероятна. В сорок восемь лет она была начисто лишена такой человеческой слабости, как воображение.
