За это выпили. Потом начался сумбур: танцы с Ларой (она прижалась ко мне пухлыми грудями), какие-то дурацкие игры, снова выпивка… Уже ночью я очутился у двери своей квартиры и стал искать по карманам ключ, но того не оказалось.
Квартиру я закрывал только из-за ноутбука — не хотел, чтобы кто-нибудь прочёл мои записи, — и теперь тупо соображал, где мог потерять ключ? Наверное, оборонил во время гулянки, когда соревновались, кто изящнее поцелует толстоватые ножки Лары.
Я вздохнул — хорошо, что не видела Кира! — и побрёл обратно.
Чёрная лоснящаяся дверь приоткрылась, едва тронул её. В нос ударило спёртым воздухом, в окно глядела белая луна. Я толкнул дверь дальше и замер: до пояса прикрытая простынёй, на медвежьей шкуре лежала Лара. Слабо блестели подушечки грудей с тёмными сосками, пухлое личико казалось нахмуренным. Рядом лежал Клима — совершенно голый, закинув ногу на Лару. Вдруг он пошевелился, и я увидел, как приоткрылись и стеклянно заблестели глаза — будто у медведя. Во рту у меня пересохло, и я поспешно отступил.
Хлипкую квартирную дверь пришлось просто выбить.
Долго не засыпал — лунный свет блестел на половицах, и мне вспомнился греческий миф об Актеоне. Тот случайно вошёл в грот, где купалась богиня охоты Артемида, и в наказание за то, что увидел её нагой, та обратила юношу в оленя. Его загнали и растерзали собственные собаки. Но ведь Лара не Артемида…
На следующий день голова болела, с трудом комментировал доклады студентов на семинаре.
Во время обеденного перерыва в коридоре собрались люди: возле столовой стояли клетки с белыми мышами, и какой-то парень совал сквозь сетку кусочки хлеба. Мыши обнимали их передними лапками и ели, благодарно блестя чёрными глазами.
К вечеру я заглянул на почту и обнаружил в своём ящике письмо от Киры. Она жаловалась на скуку и тревожные сны: какая-то непонятная война, бегство через мёртвые леса и города…
И я томился по ласковым объятиям Киры. Подолгу не мог заснуть, ворочаясь на скомканной простыне. Иногда вставал и подходил к разрисованному морозом окну. Тёмное небо временами озарялось: возникали светящиеся столбы, трепетали и распахивались голубые завесы. Словно жемчужные двери приоткрывались в другие миры…
А дни шли, хотя правильнее сказать, что тянулась долгая полярная ночь. Лишь ненадолго на востоке появлялась красная полоса. Романа больше не видел, тот пропадал в лаборатории. Зайти туда не получалось: кода не знал, а на стук не открывали — похоже, поставили видеокамеру. Чтобы не скучать, я стал делать вылазки на лыжах. Взял напрокат лыжи (в институте была лыжная база), и в короткое светлое время выходил во двор. Защёлкивал крепления и скользил по скрипучему снегу. Лыжня начиналась у институтских зданий и уходила в лес.
Изредка попадались другие лыжники, но чаще я один взбирался по склону среди шумящих елей. Лыжня поднималась на вершину холма с большими валунами и редкими соснами, дальше был спуск в лощину и подъём на высокую сопку с безлесным верхом. Я туда не ходил, опирался на палки и оглядывал вереницу бледных сопок, тёмные леса, полотно замёрзшего моря.
Быстро смеркалось, снежинки секли разгорячённое лицо, и я отправлялся обратно. Спуск не занимал и двадцати минут, я быстро скользил среди сумрачных елей, а навстречу перемигивались жёлтые огоньки института.
Так проходили дни, незаметно приблизились новогодние праздники. Я вдруг сообразил, что могу на неделю съездить к Кире. Пошёл отпрашиваться у Климы — тот всё ещё исполнял обязанности директора, — но Клима неожиданно отказал.
Поглядел на меня стеклянным взглядом (я машинально покосился на медвежью шкуру), отвёл глаза и стал объяснять, что у нас режимный объект и нечего шастать туда-сюда. Жди, мол, окончания контракта.
Я вышел взбешённый. Лара начала было игриво улыбаться, но сразу сникла. На фига мне такая работа! Столько для них сделал, а теперь воротят нос. Всё равно уеду, пускай хоть увольняют.
Но в железнодорожной кассе без подписанного обходного листа билет не продали.
Я вернулся в свою квартиру, лёг на жёсткий диван и стал глядеть в окно на белые сопки. От злости даже перестал думать о Кире. Опять пытаются ограничить мою свободу. Сначала эта хренова организация Сибил в Грузии, а теперь этот хренов директор.
Ну и чёрт с ними! Опять уйду, и на этот раз обойдусь без посторонней помощи. Как там сказано у Ницше: «Хотение освобождает: это есть истинное учение о воле и свободе».
Я встал и развернул карту-двухкилометровку — купил, чтобы лучше ориентироваться на лыжных прогулках. Когда разглядывал её раньше, обратил внимание, что железная дорога на Мурманск проходит не так далеко, за грядой сопок. На местном поезде пришлось долго ехать в обход горных отрогов.
Так, надо подняться на холм, куда забирался на лыжных прогулках, а потом перемахнуть сопку и спуститься к железной дороге. Всего-то километров двадцать. Только надо дождаться выходных, чтобы не сразу заметил Клима.
То-то засуетится…
В субботу светало медленно, с тёмного неба слетали снежинки. Я вышел пораньше, чтобы в предрассветные сумерки миновать знакомый участок пути. Лёгкий рюкзак елозил по спине, лыжня еле виднелась. Когда над замёрзшим заливом покраснело небо, я был уже на вершине холма.
Ветер шумел среди деревьев, и всё чаще падали снежинки. Я оттолкнулся палками и медленно съехал в лощину. Дальше в лес уходила заросшая просека, судя по остаткам опор, бывшая линия электропередач. Я развернул карту, просека вела в нужном направлении…
Спрятал карту за пазуху, оттолкнулся палками и сразу налетел на еловую ветку. Та сыпанула за шиворот снега, по спине потекли холодные струйки.
В укрытой от ветра лощине стало видно, что снег падает всё гуще. Я начал подъём по пологому склону и оглянулся: летящий снег сглаживал ломаную лыжню.
Через некоторое время решил передохнуть и оглянулся опять. Только слабый след от лыж виднелся среди окутанных белой дымкой елей. Просека уходила вниз, теряясь в снежной круговерти.
Склон стал круче, я снова остановился, чтобы перевести дух. Позади меня белая вьюга сгладила все следы. Не было видно ни построек института, ни других сопок.
Ну и ладно. Надо продолжать подъём, а когда достигну верха, то начнётся спуск в долину речки. По ней и выйду к железной дороге.
Я взбирался всё выше, деревья стали приземистыми и скрючились под белыми одеяниями, мороз щипал щёки.
Последние деревья остались внизу, лыжи застучали по насту, под ногами закурились струи позёмки. Я ориентировался по ветру, чтобы всё время дул в левую щёку.
Наконец подъём закончился, лыжи легко заскользили по ровной поверхности. Похоже, я достиг вершины — жалко, что ничего не видно.
Вдруг почва ушла из-под ног, сердце замерло, и я стал падать куда-то. Тут же лыжи ударились о снег и заскользили дальше. Я еле удержал равновесие и оглянулся: позади был небольшой обрыв над белой гладью.
