Точно такими же были губы Османта, когда мы виделись с ним в последний раз. На скуле лиловым цветком раскрылся синяк, из-под ворота торчал длинный порез. Налетевшая на город тварь не пощадила многих, и даже самым опытным воинам от неё досталось. Княжич чуть поморщился, когда я коснулась его щеки, убрал мою руку поспешно.
— Хорошо меня чудище приложило. — Не в привычках Османта было жаловаться на раны свои, но и скрывать их он не привык. — Да и я хорошо ему наподдал. Так и рвануло оно восвояси, а мои ребята ей вослед ещё добавили из арбалетов.
— Но зачем же тогда князь тебя так далече отправляет? — не поняла я.
Будто пытаясь поперёд хозяина мне всё растолковать, Ретивый сунул меж нами морду и тоненько заржал.
— А ну, погоди, бестолочь! Знаю, надоело тебе стоять тут, да придётся погодить, — не больно, да обидно стукнул коня по лбу княжич. — Не издохла та тварь. А если даже и издохла, так за ней могут другие явиться. И надобно нам верное средство от них раздобыть. Северяне с ними уж давно свою борьбу ведут, и молва идёт, что уж почитай два десятка лет их эти гадины не трогают. Забились в самые глубокие щели, внутри гор шастают, а на поверхность глаз своих мерзких не кажут. Потому-то и путь нам лежит в Берению, за советом мы едем да чтоб йовилль противную выследить.
Не слыхала я раньше про йовиллей, да ничего сказать против не могла. Свежи ещё были воспоминания, как коршуном падала та вниз, как хватала людей без разбора. А потом уселась на самую крышу терема и принялась когтями своими её ломать. Только черепица вниз сыпалась. Все, кто мог, в страхе бежали, кто не мог — затаился по углам. Только Османт один со своими товарищами на встречу твари вышли. Раскидала она дюжих охранников, как дитя игрушки по комнате. Ворвалась сквозь окно в самую светлицу, прямо в покои Эрителя. Не знаю я, что там творилось, да только уж вторую неделю строители латали огромную дыру в стене терема, а князь лежмя лежал в окружении лекарей. Сильно ему ногу повредило, так что кость наружу вышла. Но едва в себя пришёл Мирдар, повелел немедля собирать корабли, чтобы за чудищем по морю вдогонку пуститься.
— Обещай, что вернёшься! — потребовала я. Никогда прежде ничего не просила я у любимого, но тут слова сами вырвались.
— Непременно вернусь, — положив свою широкую ладонь мне на голову, произнёс он.
— Не так, — принялась я вредничать. — Шутя ты обещание своё даёшь, а мне надобно, чтобы ты от всего сердца это высказал. Поклянись всем, чем тебе дорого, что не останешься в Берении. Что воротишься ко мне хоть здоровым, хоть калечным, хоть стариком древним!
— Да чего ты болтаешь?! — не понял меня Османт. — С чего бы мне на островах оставаться? Вот увидишь, новые почки на этом дереве не успеют набухнуть, как моя ладья в порт причалит, а вместо носовой фигуры я башку твари приколочу!
С теми словами сорвал княжич с дикой яблоньки, что росла рядом с местом наших свиданий, лист пожухлый. Ещё несколько таких чудом держались на ветках, дождями частыми напитанных, да вслед за первым листом сорвались вниз вместе с каплями.
Осень кончалась. Стаи гусей-журавлей по утрам стаями пролетали над столицей. На юг, туда, где Птичий Глаз ещё грел своим взглядом бока холмов. К вечеру лужи покрывались корочкой льда, а вода в вёдрах, выставленных в сени, становилась холоднее ключевой. Глоток едва сделаешь — все зубы заломит, да лоб заноет, будто в него колотушкой ударили. Мы стояли под дырявым навесом заброшенного сарая. Прятаться в нём хорошо было от жары, но сейчас лежащее внутри сено начало гнить, а дощатые доски перестали спасать от ветра вездесущего. За сараем темнел луг землёй голою с пучками травы коричневой, что летом зеленью своей радовал да цветами яркими.
— Поклянись, — упорствовала я.
— Ох, ты, неуёмная! — покачал головой княжич. — Чем же мне поклясться? Мечом моим булатным или конём верным? Больше и нечем. Есть у меня титул, да его бы променял я на свободу. Есть у меня жизнь, так она всё равно тебе уж целиком отдана.
Тут Османт вдруг глаза к нему поднял, да в руку протянутую снежинку поймал. Только сейчас я заметила, что уж сотни их запорошили и его воротник меховой, и его непокрытые волосы. Несколько снежинок упало милому на щеки, тут же превращаясь в воду. То был первый в этом году снег. Уже у вечеру почти весь он растает, оставшись лишь в самых тёмных проулках комьями грязно-серыми. Но теперь он кружился, мягкой шалью из тонкого пуха оседая на плечах, ложась узором на моё тёмно-рубиновое одеяние, мелкими каменьями блестя в растрепавшейся косе.
— Клянусь, — вдруг торжественно молвил Османт, — что вернусь к тебе, дорогая моя Юлана. Клянусь снегом этим белым, морозами всеми и вьюгой, что сестрой им приходится. Оставляю я их тебе в залог, и если забуду о клятве своей, пусть они к порогу моему явятся и напомнят.
Так он говорил, призывая снежинки в свидетели. А те всё летели вниз, будто десятки крошечных пушинок Праматери Птицы. И земля становилась белой, такой же, как смотрящее на неё небо. И слова княжича подхватили сами киты, и унесли в глубины своего Небесного мира, чтобы сложить песню об этом дне.
О последнем дне, когда видела я Османта.
Заговор-наговор (Девятое-десятое)
Девятое
Дрова прогорают в печи, и приходится звать детей, просить их подбросить пару полешек. Старшая, Ивина, устаивается рядом, обнимает за ноги. Братец её забирается мне на колени, так что приходиться отложить шитьё в сторону.
— Бабушка Ю, а расскажи о твоём принце! — просит Ивина.
— Лучше о колдуне, — морщит нос младший из детей. — Страшный он был?
— Вовсе не страшный, — улыбаюсь я. — Только руки у него были длинные, а пальцы заканчивались птичьими когтями. Да и глаза он имел самые обыкновенные: на пол-лица как у филина.
Ивина заливается смехом, а Кирин начинает часто-часто моргать, шутки не понимая. Но шутить мне больше не хочется. Не хочется сочинять очередную историю. Дети любят их слушать. В этих историях жизнь моя постная становится яркой и пряной, как заморские угощения. Но вот она — правда:
— Наречённый мой пропал без вести. Мне пятнадцать годков всего стукнуло, когда мы с ним познакомились, да не выросла до девятнадцати, когда час пришёл расставания. Перед тем, как уплыл он с командою, обещание дал, что мы втретимся.
— И что же, бабушка, вы встретились? — теребит меня за плечо Кирин.
— Дурачок, если бы они встретились, разве бабушка Ю с нами бы жила?! — восклицает его сестра. Девять лет уж Ивине исполнилось, совсем себя большой считает. Впрочем, в речах её детских часто слышу слова я разумные, что не каждый взрослый выскажет. — Она же рассказывала, как ждала его на пристани, так что из носа сопли начинали капать, а то и вовсе — в ледышке превращались. Так ведь?
— Сама дурочка! — А вот Кирин пока способен лишь на то, чтобы слово нехорошее повторить да кулачком своим по коленке стукнуть для убедительности.
Сил нет мирить их, да и, авось, они по десять раз на дню могут затеять ссору и также легко вновь стать лучшими друзьями. Потому я просто продолжаю:
