— Чую я, беда вокруг Османта кружит, словно тень крылатая. И эта тварь… йовилль. Разве не видал ты, на что она способна? Не для веселья любимый мой в даль такую пустился, не для забавы с собой тридцать лучших бойцов взял.
— М-да, в этом определённо есть резон.
Именно так «резон». Уж не знаю, что сие слово значит, но на всю жизнь оно запомнилось. И сразу меня то слово одёрнуло: не с равным говорю. Не с соседом треплюсь, не с подругою, а с тем, кто силу подлинную имеет, кто знанием истинным ведает. Опустив голову, пролепетала:
— Господин, смилуйтесь надо мной! Сколько угодно заплачу, только верните любимого моего в целости.
Грозные глаза Вайлеха сощурились подозрительно, но губы, в усах и бороде теряющиеся, изогнулись вдруг смешливо:
— Не нужна мне плата твоя. Да и ничего ты не можешь мне такого дать, чего бы я сам взять был не способен. Ты сейчас на воробья похожа. На такую серенькую птичку, которая в лёд вмёрзла и даже крылышками шевелить не можешь. Только отчаянно чирикаешь. Когда я был маленьким, то нашёл однажды на обочине дороги такого воробья. Они были очень редки, но мне, что называется, повезло. Я был совсем ребёнком, глупым и не понимающим, что оказанное добро не всегда является таковым для того, кому его оказывают. Я принёс птицу домой, отогрел, подлечил, а потом выпустил на волю. Воробей каждое утро прилетал к моему окну, стучался клювом в стекло. Я подкармливал его, выражая тем самым заботу. Пока на следующую осень не нашёл маленький трупик. Птица была с самого начала обречена, но я продлил её мучения. Боюсь, и сейчас моя помощь лишь навредит тебе.
— Я не глупая птаха, — всё-таки решилась прервать я речь Вайлеха.
— Да, не птаха. И, наверное, не глупая. А потому должна хорошенько подумать, стоит ли прибегать к… магии. Османт может вернуться и без всяких заговоров-наговоров.
— Но с ними верней, — заупрямилась я.
— Ладно, — махнул рукой ведун. — Знаю я одно средство. Но мне нужно что-нибудь…эм-м… Оставленное, но не дарёное, что тебе не принадлежит, но что с княжичем тесно связано.
Думала я, думала, что же это такое быть могло. И вспомнила:
— Завещал Османт мне снег, и мороз трескучий, и вьюгу — сестру их. Приглашал снежинки в свидетели. Сказал, что если забудет он своё обещание, то они ему напомнят, приведут к родному порогу.
— Что ж, — кашлянул ведун, дёргая за колечко на бороде, — думаю, сгодится. А ещё нужна мне вещь дарёная, да никогда ему не принадлежащая.
— И такая есть, — ободрилась я, протянула колокольчик. — Этот оберег Османт специально для меня у колокольника заказал, сам заплатил да сразу мне отдал. Ни дня не было, чтобы я с этим колокольчиком рассталась.
— Отлично. — А вот Вайлех отчего-то помрачнел. — Раз так, нужно что-то только ему принадлежащее, что не было ни оставлено, ни подарено.
Тут я, сказать по чести, растерялась маленько. Не дарено, не оставлено. Ничего такого мне не припоминалось. И уже совсем я отчаялась, как на ум пришла одна безделица. Бросилась карманы свои обыскивать под недоумённое похмыкивание ведуна. И вот в свете тонких свечек, что расставлены были по всей избе да коптящего масляного фонаря под самым потолком, блеснуло озерцо стекла.
— Это зеркало не простое, из волшебного стекла сделано. Привёз его моему отцу один знакомый менестрель. Ему такая диковинка не к чему, а мне — драгоценностью великой стала. На что зеркало это не наведёшь, всё в нём до пятнышка последнего, до чёрточки отразится. Много раз в него Османт смотрелся. Не подарил, не оставил там своего отражения, но сам дух в нём заточил.
— Ого! — воскликнул Вайлех. — И, правда, настоящая драгоценность.
— Сгодится? — с надеждой спросила я.
— Ага, — кивнул ведун. — Что ж, раз нашлись все нужные предметы, осталось самое главное — кровь.
— Кровь?
— Ну да, какой же обряд без принесения жертвы? В нашем случае она чисто символическая. Нужно всего несколько капель. Клади зеркало сюда, а колокольчик сожми в левой руке. Правую вытяни, вот так!
Я послушно повторяла то, что велел Вайлех. Только ойкнула негромко, когда острие ножа резануло меня поперёк ладони. Не глубоко, рана уже за пару недель затянулась полностью, не оставив никакого следа. Но выступившая кровь совсем скоро полилась по руке, так что ведуну пришлось подушки свои дороги спасать. Подставил он под мою ладонь чашу с водой, а сам приказал её над чащей водить и кровью по кругу капать, на каждое слово произносимое.
— Зяблик, зяблик, подорожник, — начал он.
— Это же…? — Что-что, а слова колыбельной песенки я знала с самых пелёнок.
— Нет. Это заговор чародейский. Не сбивай меня. Думай об Османте, о его обещании. Думай, как встретишь его скоро. Как заживёте вместе счастливо. Зяблик, зяблик, подорожник, белой бури слышен стон. Не сомкнуть сегодня очи, не придёт ко мне уж сон, — зашептал ведун, и пришлось мне невольно прислушаться к шёпоту этому. Часто он сбивался, будто пытаясь припомнить или вовсе заново выдумать слова. А кровь продолжала капать, «кап-кап», в чашу с водой, и вода становилась розовой, рассветным небом отражаясь в выставленном передо мной зеркале. — На ладье уплыл далече да со свитой милый друг. Колокольчик я повешу, чтоб сберечь его от вьюг. Зяблик, зяблик, подорожник, иней синий на траве. Друг мой скоро возвратится, сердце он оставил мне. И не будет мне покою, коль назад не воротишь. В колокольном бури звоне ты меня, мой друг, услышь.
Едва закончил Вайлех своё заклятие, как мигнул свет в избе, и погасла свеча, что стояла ближе всех ко мне, словно сама царица-вьюга и братья её — трескучий мороз и белый снег закрепили его своим белым дыханием. Не успела я полностью согреться, а тут и вовсе — будто внутри всё в ком один смёрзлось. Только сердце застучало бешено, да пот на лбу бисером выступил.
— Всё, — выдохнул ведун, — больше я ничем помочь тебе не могу. Возьми теперь в руки колокольчик в правую руку да позвони им. Пусть и в Небесном мире звон тот услышат.
И я зазвонила.
Десятое
В зимнюю пору мне особенно часто вспоминается молодость моя ушедшая. Чем морознее становится на дворе, тем на сердце — тяжелее. Полвека почти минуло, но тот ненастный день могу воскресить в памяти до последней детали. Кружение снежинок над полем, по которому шла, треск деревьев, как предупреждение: «Не ходи!» — и холод, пробирающий до костей холод.
Отдал мне Вайлех тулуп свой, в котором я до дома и добралась, да как была — упала на лежанку, забывшись ненадёжным сном. И по сию минуту не смогла забыть тот сон. Передо мной тьма простиралась неведанная, словно чешуя рыбья перламутром поблёскивая. И во тьме той странного вида корабль плыл, да таких кораблей ни один человек прежде не видывал. Вместо парусов — громадная бочка приделана, вместо вёсел — пасти, пламя изрыгающие. Никакая буря тот корабль потопить была не способна, никакой штиль ему был не страшен.
Словно тень бестелесная, прошмыгнула я на диковинное судно, и стала бродить по нему. Будто в улей осиный попала. Люди туда-сюда бегают, все в одеждах богатых, серебром расшитых. Но куда бы я ни шла, нигде не могла остановиться, звал меня голос один-единственный. Голос, что возлюбленному моему принадлежал:
