— Криво, — покачал головой Кримс.
— Кто из нас правит: я или вы?
— Простите. Но я бы переформулировал предпоследнее предложение.
— Да, я тоже, — отчаянно черкая лист по диагонали, согласился редактор. — «Повитуха улыбнулась, но отцу показалось, будто то была улыбка вовсе не радости, а облегчения» Зачёркнуто. «Повитуха облегчённо улыбнулась. И эта улыбка не слишком понравилась отцу. Помощница, молчаливо ожидавшая своей очереди потискать…» Что за слово такое? Не «потискать», а «взять на руки». «…новоприбывшего в мир человека, приняла его из рук тётки и отправилась прочь из комнаты. Первое омовение, как и полагалось, должно было проходить в торжественной обстановке, а испуганные родители никак не способствовали этой самой торжественности. Они бы одним своим видом распугали всех добрых духов, коих должны были призвать две молодые жрицы».
— Они что, средства от запора? — снова вклинился доктор. — Не способствовали…
— К бесам родителей и торжественность. Лучше так: «Испуганные родители могли распугать одним своим видом всех добрых духов. Ритуал проводили две молоденькие жрицы. Соединив руки вокруг большой чаши с тёплой водой, они напевно читали гимны, славящие живородную влагу, Великую Птицу и Мать-гору, дающую всем приют.
Последнее вряд ли одобрил отец новорождённого — истинный житель равнин в третьем поколении. Но сейчас он не слышал ни гимнов, ни приглушенных криков младенца, которого с осторожностью окунали в чашу. Главной его заботой оставалась жена, состояние которой вызывало у молодого отца больше беспокойства пространных улыбок повитухи». Вот опять… Такое впечатление, словно к огромному квадратному шкафу попытались приделать витые ручки и резной фронтон. Лучше конструкция не стала, но смотрится нелепо.
— Так и представляю, как этот самый шкаф пытаются протащить через узкую дверь, — вполголоса пробормотал Кримс. — Разве нельзя проще?
— Почему-то современная молодёжь считает, что чем пышнее куст, тем больше цветов на нем вырастет, — недовольно отозвался господин Свойтер.
— Шкафы, кусты. Смотрю, вы на всё найдёте метафору, — уколол его друг.
— Ну, вы же поняли мою мысль?
— Понял, — послушно подтвердил доктор.
— «Главной его заботой оставалось состояние жены, а пространные улыбка повитухи вскоре позабылась. Они были женаты всего ничего — около двух лет, и юношеский жар сердца ещё не угас, питая обоих супругов. Бледность любимой, испарина на её прекрасном лбу, — всё приводило мужчину в подлинный ужас. Мысль о том, что Майетолль может умереть затмевала радость от появления на свет наследника. А всё отец с его разговорами! Лучше бы рта не раскрывал вовсе, чем это его: «Ты должен готовиться ко всем возможным исходам. Матушка твоя вот также страдала, когда тебя носила. И лекари говорили, что сил у неё родить не хватит. Вот в итоге… Эх, Великая Птица, защити Эхо моей покойной жены!»
— Простите, что снова перебиваю, — остановил читку Кримс. — Просто у меня была схожая ситуация в практике. Там молодых так накрутили, что они категорически отказались рожать естественным путём. Я уверял, что женщина в состоянии сама разрешиться от бремени, но они настояли на операции. Страх и чужая глупость подобны репьям в волосах. Если и сможешь их отцепить от себя, то останешься с проплешиной…
— Смотрю, вы много репейника вытащили, — уколол собеседника редактор. — Так мне продолжать, или просто закончим на этом?
— Нет-нет, продолжайте, — ни сколько не обиделся доктор.
«— Не хотите взять его?
Вымытого по всем правилам младенца буквально сунули под нос папаше. Тот вздрогнул, глядя не на ребёнка, а в глаза принёсшей его девушки. Симпатичная, чуть младше его Майетолль. Она никогда не станет никому матерью, но будет до конца жизни вводить чужих детей в этот мир. И, возможно, оно и к лучшему. Мужчине неожиданно стало жалко их всех: тех, кто так мучился, рожая и воспитывая, и тех, кто был лишён таковой возможности. Отец бы сказал: «Баба ты, баба и есть! Сопли-то подотри!», — но именно за чувствительность Майетолль и полюбила своего супруга». — Да уж, женщины они такие.
Редактор вздохнул, попутно подправляя выловленные ошибки. Писала мадмуазель Вердетт довольно грамотно, но видимо, делала это быстро, потому глаз то и дело натыкался то на пропущенную букву, то на лишнюю запятую. Бывает. Для этого и нужны люди, вроде господина Свойтера. Они уже никуда не спешат и могут пройтись по тексту неторопливо, как сытый турист по живописной улочке незнакомого города. И не одна достопримечательность не ускользнёт от их взгляда.
— Знаете, как говорит моя старушка? — пытаясь сообразить, с какой стороны лучше подступиться к густо украшенному взбитыми сливками пирожному, задал вопрос доктор. — Идеальный мужчина должен быть как меренги со сливочной начинкой: твёрдые снаружи, и мягкие внутри.
— Скорее тогда, как моллюски. Они тоже снаружи твёрдые, а внутри…
— А внутри — слизняк, — засмеялся Кримс. — Но что же наш папаша? Кстати, твоя писательница обозначит его как-то иначе?
— Да, там дальше есть имя — Тейлус.
— Первозданный, — перевёл доктор. Он немного разбирался в языках. Собственно говоря, он много в чём разбирался. Но именно что — немного.
«— Я… — кашлянул мужчина. — Отнесите его лучше.
Глаза помощницы округлились. Она привыкла к тому, что мужчины сами тянули трясущиеся от волнения руки и полушёпотом просили подержать долгожданное дитятко. Но этот странный человек даже не посмотрел на покряхтывающий свёрток. Девушка ещё некоторое время постояла рядом с молодым папашей, но поняв, что больше тот ничего не скажет, предпочла удалиться со своей драгоценной ношей обратно.
Конечно же, ему было не всё равно. Но о ребёнке нашлось кому позаботиться. Целая армия нянек и тётушек немедленно окружили его плотной стеной, сюсюкая и вздыхая с таким восхищением, словно перед ними лежало не обыкновенное человеческое существо, а уменьшенная копия идеального гомункулуса. А вот о Майетолль, казалось, все позабыли. Несколько женщин поочерёдно входили в комнату, чтобы убрать то кровавые полотенца, то полный красной воды таз, но к самой роженице не подходили. По ощущениям мужчины прошло не менее четверти часа, пока его вахту у постели сменили жрицы. Они буквально силком вытолкали папашу и принялись раздевать Майетолль и перестилать постель с такими же непоколебимостью и спокойствием, как до того читали молитву для её малыша. Лишь когда всё было закончено, и женщину опустили обратно на свежие простыни, одна из жриц тихо произнесла:
— Не выживет.
— Ничего, — пожала плечами вторая, — главное, чтобы мать выжила. А там ещё хоть четверых родит.
— Кто не выживет? — выплывая из своего полуобморочного состояния, слабым голосом спросила Майетолль, заставив говорящих одновременно закусить губы и поморщится. — Кто?
— Ребёнок ваш, — отвернувшись, не то сказала, не то просто громко подумала жрица. — Слабый он.
