Наклонил ворон голову, посмотрел на хозяина умным тёмным глазом и бесшумно взлетел ввысь. Теперь юноша мог пересечь порог чужого дома, не опасаясь, что его выгонят. Жена горца подала ему миску похлёбки, в которой плавали кусочки мяса. Удивился младший сын Тровиля: неужто оно каждый день такое едят? Но вызнавать напрямую не стал. Вместо этого принялся он нахваливать стряпню:
— Ох, вкусна! Ох, вкусна! А трав-то сколько, а кореньев! Не пойму никак из-за этого, какое же это мясо? Дикого барана? Косули? Нет-нет, точно кролика. Это ведь кролик, да, хозяюшка?
— Козлятина, — не удержалась, вымолвила польщённая стряпуха. — Нынче муж мой зарезал нашего единственного козла.
— Надо же… я всегда думал, что козлятина вонючая. Но вы так смогли приготовить, что и не догадаешься. Хорошо! Но много, боюсь, как бы плохо не стало. Нет ли у вас чего-нибудь запить?
Щедрая женщина плеснула гостю молока. А тот опять завёл прежнюю песню:
— Не пил я ещё такого прелестного молока. Хорошая у вас ослица!
— Что за невежда! — в сердцах бросил горец. — Совсем козье молоко от ослиного отличить не может. Где ты рос парень, в какой глуши?
— Я рос там, где люди не обманывают других людей, — словно бы в шутку ответил гость. — Но мест таких вы ни на одной карте не найдёте. Спасибо вам обоим за гостеприимство, да пора мне и честь знать.
— Куда же ты? — не поняла жена горца. — Солнце уж зашло, скоро звёзды покажутся. У нас в горах по ночам холодно, переночуй, а утром снова отправишься в дальнейший путь. Мы люди не бедные, у нас есть три сына да все помогают, чем могут своим старикам-родителям. Уж тюфяк да одеяло дадим тебе, не обидим.
Но юноша гнул своё:
— Некогда мне рассиживаться. Должен я утром завтрашним встретиться со своими пятнадцатью братьями. Каждый из нас сызмальства, что ветерок, свободен. Каждый по своим дорогам ходит, собирает всякие редкости, да записывает разные поучительные истории. Раз в году мы все собираемся в одном месте и обмениваемся тем, что успели выучить и узнать в своих путешествиях. Опоздать мне никак нельзя.
— Вот странный человек! — хлопнув по колену, рассмеялся горец. — Говоришь, что много где побывал, а сам ни в мясе, ни в молоке не смыслишь. Обувь твоя совсем не крепкая, а сума совсем тощая. Наверное, ни верёвки, ни топора не носишь. Как же так можно по дорогам-то скитаться?
— Ай, да чем мне верёвка? Знаю я слова заветные, которые могут крепче любой пеньки связывать. Да и топор без надобности. Умею я такие цветы находить, от прикосновения которых деревья сами собой на щепки распадаются. А что до обуви, так я большую часть времени и ступнями земли-то не касаюсь. Могу подошвы смазать особой мазью и лететь, куда заблагорассудится.
— Вот оно как! — вскричали горец и его жена. А юноша продолжал хвалиться:
— Всё в моей книжке подробно указано. Не поверите, сколько чудесного на свете есть. И если не сидеть на одном месте, а как мы с братьями, везде собирать эти чудеса, то можно стать самыми могущественными на земле. Но вы, добрые люди, не подумайте, мы такой цели вовсе не преследуем. Нам хватает широкой тропы впереди да ясного неба над головой. Ну, а если кто подобно вам, хозяева дорогие, накормит да даст отдохнуть, большего счастья и не сыскать!
С этими словами гость широко зевнул.
— Видишь? — обратил его внимание горец. — Не ходи никуда, оставайся у нас. Часок-другой вздремни. Не думаю, что твои братья без тебя разбредутся. Моя жена потом тебя разбудит, а я подскажу, как лучше до заветного места добраться.
— Правда? — сделал вид гость, что задумался над предложением. — Добро. Уж пару часов я себе могу позволить. Но как только Глаз Птицы коснётся того пика, я немедленно вас покину.
Довольные таким ответом, старик и старуха проводили юношу в сарай, что стоял неподалёку. Женщина постелила гостю прямо там постель и, подождав, пока тот заснёт, вернулась в дом. А муж её тем временем сидел и курил перед очагом трубку.
— Дурень, — накинулась на него супруга. — Не надо было ему про молоко говорить! Хоть он и кажется глупым, а сообразил, что козлы не доятся! Эх, не надо было то стадо приводить. Сколько лет с одной кобылицей жили и ничего. А ты заладил: ничейные, а значит — наши! Были мы спокойны, ничего не боялись, а сейчас я от любого стука подскакиваю. Вдруг придёт настоящий владелец?
— Не придёт, — прошептал под нос горец.
— Чего говоришь? — не расслышала его жена.
— Говорю, видел я его останки. Похоже, упал он с обрыва, голову себе разбил. Приволок я их поближе к селению да закопал под одинокой сосной. Нехорошо это — труп на растерзание волкам да на поклёв стервятникам оставлять, — признался старик.
Весь вечер стоял младший сын Тровиля у окна и наблюдал за горцем и его женой. А те ни разу не завели разговора о книге с чудесами, якобы гостем собранными. Старуха убрала со стола и села прясть. Её муж мастерил рукоять для ножа. Ни она, ни он даже взгляд единый не бросили на оставленную пришельцем суму. Понял юноша, что погиб его отец случайно, а седовласого горца простил за то, что увёл их коз. Ровно через два часа пришла старуха будить гостя своего, а того уже и след простыл.
Отправился сын Тровиля в обратный путь. Да только как бы быстро не шагал он, как бы не стремился попасть домой, а крылья его друга ворона были проворнее. И, прежде чем истекла третья неделя, прилетела птица чёрная в родное поселение. Села она на высохшее от корней до самой макушки дерево, клюнула последний оставшийся листок и хрипло закаркала:
— Выходите братья! Отец наш лежит в чужой земле. В черепе его зияет дыра. Выходи матушка! Увёл седой человек наш скот! Не видать больше ни отца нашего, ни коз наших! Горцы свели, горцы закопали!
Услышали это старший и средний сыновья Тровиля. Бросились они к соседям, стали кликать всех:
— Отца нашего подло обокрали и убили!
Собирались всем селением на совет, кричали и плакали:
— И так эти горцы лучше нашего живут! Пока мы пухнем с голоду, они набивают желудки дармовой козлятиной! Пока мы придаём огню тела наших детей и стариков, они пляшут на наших останках! Не позволим!
Выходили жители долины из домов. Хватали они, кто что может. Кто вилы, кто мотыги, кто грабли. А у кого и того не находилось, обходились длинными палками. Весть о том, что натворили горцы, быстроногой кобылицей пронеслась по ближайшим селениям, и понёсся над пустошами клич: отомстим! Истощённые и больные, собирались мужчины в отряды, и крепли их тела от гнева. Перестали плакать женщины, теперь глаза их были наполнены не слезами, но решительностью. Ненависть одного стала призывам для сотен: «Утешимся их болью», «воздадим за преступление», «перебьём до единого».
Минула третья неделя, и на двадцать второй день вернулся младший сын Тровиля. Вбежал он в сени, кинулся на лавку:
— Что же вы наделали?! — закричал.
Но было уже поздно. Как бы не молил, как бы не заклинал юноша остановиться, не ходить в горы, его никто не слушал. Поймал он своего ручного ворона и свернул ему шею. А после схватил серп, что висел всегда на крюке позади дома, да и перерезал себе горло.
