— Зачем мама тебя туда привела? — не понял я. Ну не могла взрослая женщина не понимать, к чему это может привести. Для ребенка, пережившего все то, что пережила Слава, похороны лучшего друга могли закончиться дуркой. Удивительно даже, что не закончились.
— Я истерику устроила. Хотела с ним попрощаться, мне надо было с ним попрощаться, — пояснила Лава. Она все еще плакала, но голос звучал немного лучше. — Да и психолог сказал, что, возможно, так будет действительно лучше. Потом было кладбище. Мама Дыма все никак не могла его отпустить, цеплялась за гроб, гладила Димку, целовала: руки, лоб, губы, мяла в руках костюм. Ей пришлось колоть успокоительное, — Славка крепче обхватила мои руки, замолчала на несколько мгновений, заново переживая кошмар из прошлого, потом снова начала говорить:
— Родители пытались меня увести, уговаривали, папа пробовал взять на руки, но я не давалась, вырвалась. И оказалась рядом с Екатериной Николаевной. У нее ледяные пальцы были, Гор.
Воронова опять оборвала рассказ, чтобы прийти в себя, откинула голову мне на плечо, несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Она не дрожала, как в тот раз, когда рассказывала мне про Сухорукова и про то, как он держал их с Димой. Наверное, потому что эти воспоминания все-таки не были страшными. Они были горькими. Горечь в каждом слове, в каждом вдохе.
— Мы стояли вдвоем у каря той могилы и смотрели, как опускают гроб, — продолжила она, когда снова смогла говорить. — Стояли там, пока могилу закапывали, прощались с Дымом, обе плакали. Потом были поминки. Мама Дыма все время держала меня за руку, Гор. Мы сидели рядом поэтому, хотя родители были против, было неудобно, но я не пыталась отнять руку. Почему-то казалось важным быть с ней рядом. Она почти не ела, совершенно точно не пила ничего, только за меня цеплялась и иногда плакала. Екатерина Николаевна меня отпустила, только когда ей вкололи еще успокоительное, уже ночью, когда почти все разошлись, — она шмыгнула носом и раздраженно вытерла слезы. Снова какое-то время хранила молчание. Когда заговорила опять, слез в голосе почти не осталось.
— Какое-то время мы не виделись. Я просто никуда не ходила, сидела дома чуть ли не до самого суда над Сухоруковым. Сама не хотела, и мама не настаивала, психолог поддерживал. У нашего дома постоянно шарахались журналисты, просто любопытные, даже соседи пытались о чем-то расспросить.
Выходить понемногу на улицу начала где-то за полторы недели до суда вместе с мамой. Сначала — до ларька за углом, потом в магазин в конце дома, в соседний двор, на лавочку у подъезда. Тогда и начала ее замечать, Екатерину Николаевну. Она несколько раз пробовала подойти, заговорить, но мама сразу меня уводила. После суда я Екатерину Николаевну не видела. Мама сказала, что она просто работать стала больше. А через полгода мы уехали из Тюкалинска.
Я растирал плечи и руки Лавы, пока она окончательно успокаивалась, перебирал пальцы, прижимал к себе.
— Ты не разговаривала с мамой Дыма после похорон? — спросил осторожно, когда дыхание Вороновой окончательно выровнялось.
— Нет, — отрицательно покачала Славка головой.
— И по телефону?
— Нам постоянно кто-то звонил, когда нашли Димку. Могли ночью звонить, ранним утром, днем. Меня эти звонки пугали, да и родителям не добавляли спокойствия. И домашний телефон просто отключили, а мобильника у меня не было, — пояснила Славка. — Может, она и звонила родителям, но я об этом ничего не знаю.
— Почему ты тогда решила, что Нестерова тебя ненавидит?
— Разве может быть по-другому? — удивилась Славка, поворачиваясь в моих руках, душу вынимая своим взглядом. В ореховых глазах все еще стояли слезы. — Я бы себя ненавидела. Из-за меня Дым умер.
— Слав, он умер из-за больного на всю голову мудака. Не из-за тебя, — я поднялся на ноги, заставляя и Лаву встать, вытер оставшиеся слезы, коротко поцеловал. — Ты очень храбрая, Воронова, невероятно смелая. И я очень тобой горжусь.
— Да уж… — хмыкнула она, опять утыкаясь мне в плечо, прижимаясь и прячась. Так естественно, как будто так было всегда. И я прижал ее к себе и потянул в спальню.
Начало четвертого. Нам обоим пора ложиться. Сопротивляться Лава не собиралась. Скользнула в ванную, чтобы умыться, пока я разбирал кровать.
Я стаскивал с головы футболку, когда она замерла в дверях. Серьезная и хмурая.
— Почему ты вдруг спросил про Екатерину Николаевну? — спросила настороженно. — Что в том письме?
Я вздохнул, все-таки бросил футболку на кресло, сделал осторожный шаг к Лаве. Думал, что она не спросит, надеялся на это, но раз уж спросила…
— Она не ненавидела тебя, Слав. Мама Димы повредилась рассудком и считала, что Дым живет в тебе.
Секунда, две, три.
— Ты издеваешься… — пробормотала Славка, нервно сглатывая.
— Ничуть, — отрицательно покачал головой, за руку втаскивая упрямую лисицу в спальню. — Мама Дыма на тебе помешалась, и я удивлен, что ты об этом не знала.
— Не знала… — тихое, почти шокированное.
— Я хочу поговорить завтра с твоей мамой, Слав, — ответил, стаскивая с нее футболку.
Опять несколько секунд тишины, пока Воронова переваривала информацию, а я распутывал завязки на ее штанах.
— Ты хочешь сделать что? — подавилась она воздухом.
Я цокнул языком.
Спать, судя по интонации, мы так и не ляжем.
— Ты меня слышала, Лава, — ответил, продолжая сражаться со скрутившимися в морской узел завязками. — Я хочу поговорить с твоей мамой, само собой, не сейчас. Но мы топчемся на месте, а анон подбирается к тебе все ближе. Сегодня он оставил тебе синяк, а через неделю что? Свернет шею?
— Ты драматизируешь, — оттолкнула Воронова мои руки и сама схватилась за дурацкие завязки. — Мать Димы, даже если она действительно тронулась умом, не способна на… подобное, — шнурок наконец-то поддался, и Славка стянула с себя штаны, со злостью швырнула их в кресло. Вскинула голову, сверля взглядом. — Нет ресурсов, понимаешь? Ни финансовых, ни, как бы отвратительно это не звучало, умственных.
— Мы не можем быть уверены. И так, просто для информации, я не то чтобы спрашивал твоего разрешения.
— Я не хочу, чтобы мама знала, я не хочу возвращать ее в этот ад, Ястреб! — рыкнула Воронова, в глазах сверкнула злость. — И тебе не позволю. — Вообще ситуация была бы забавной: четыре утра, обнаженная напротив Славка, с горящими чистым гневом потемневшими глазами, орущая за окном сигнализация и Энджи, не устающая посылать на наши с Вороновой трекеры предупреждения о том, что пульс обоих слишком участился. Но забавно не было, слишком тяжелая тема, слишком много решимости в словах Лавы.
— Выбора нет, Слав, — покачал я головой, стаскивая остатки своей одежды. — На самом деле, поговорить можно и с твоим отцом. Без разницы, кто это будет. Возможно, родители скрыли от тебя не только помешательство Нестеровой, но и что-то еще, — пожал плечами.
