Часть вторая
Глава первая
Степан не спал, лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к тому, что творилось за стенами дома. Ильин день – ничего необычного. Грозный Илия-пророк катит на своей колеснице по небу, а тут, на грешной земле – самая неспокойная ночь в году: гром, молнии, дождь льет стеной и сбивает с ног.
Это бабушка, когда была жива, говорила про пророка – и маленький Степка верил. Бабушки нет уже давно, веры в ее россказни – тоже. Но то, что эта ночь – особая, грозовая, от веры не зависит. Ночь именно такая каждый год. Правда, в этом году творится что-то совсем уж несусветное.
Небо то и дело озарялось белесым, мертвым светом – и это серебряное свечение пугало. Но пугало все же меньше того удара, который следовал через мгновение: казалось, что с неба, расколотого молнией, обрушивается на землю кулак, готовится раздавить, в крошку размолоть все, что попадется.
Дождь лил остервенело, словно надеялся смыть жалкие домишки в реку. Ветер набирал полные пригоршни воды и яростно швырял в окна. Деревушка стояла на высоком берегу, спины домов прижимались к лесу, а чтобы попасть к причалу, нужно было спуститься по деревянным ступеням. Но все же вода была близко, и Степану казалось, что Быстрая ревет от злости, бросаясь на берег, как бешеное голодное животное, стараясь вырваться из тесного русла и затопить все кругом.
Быстрая – мать, но в то же время и мачеха. Река кормила, но она же и убивала, об этом никогда нельзя забывать, нельзя полностью доверять ей. Так часто говорил отец, пока был жив, и сейчас слова эти звучали особенно убедительно. Степан все ждал, когда темные от гнева волны хлынут в двери и окна, сметут стены, заберут их с дедом и всех соседей на прокорм рыбам.
Дед тоже не спал, ворочался в своем углу – да и как заснешь? Крестился от каждого удара, шептал молитвы, просил Божьего заступничества.
– Страсть какая, – бормотал он. – Надо же, разгулялось.
Наверное, и соседи не спали, молились. А Степан думал, хорошо, что такая ночь бывает только раз в году и уже завтра все будет хорошо.
Как потом выяснилось, он ошибался – ночи сделались одна другой хуже, и не в грозе было дело, и не пророк Илия гневался на жителей крошечной рыбацкой деревушки, а другие силы, куда более зловещие. Темные.
Названия у их деревни не было, а дворов было всего-то пять. Жили тут Степан с дедом, Никодим с женой Лукерьей или попросту Лушкой, два брата – Петр и Антип с семьями. Петрова жена была плодовитой, принесла ему четверых сыновей и двух дочек, и все они были похожи, как горошины в стручке: верткие, костлявые, с жесткими черными волосами и коричневыми веснушками на загорелых лицах.
У Антипа была всего одна дочь – Анюта, и думать о ней без замирания сердца Степан не мог.
В пятом доме жил Савва. Изба его стояла особняком, как будто отбежала от остальных подальше, чтобы не тревожили, да еще и отвернулась ото всех, спряталась за высоким забором.
В отличие от других жителей деревни, Савва рыбу ловил редко, зато если уж рыбачил, то сети преподносили ему такой улов, что остальным оставалось только бороды грызть от зависти. На городском рынке его рыбу покупали, не торгуясь, по любой цене, какую он назначит, но торговал он нечасто, а в последнее время все реже.
– У него и без того деньжата водятся, – говорил Антип. – Зачем ему кости в воде студить?
– А хотел бы, всю рыбу из Быстрой выловил бы, – вторил его брат.
Наверное, оба были правы. Все знали, что Савва – колдун. Самый настоящий.
Со всех окрестных деревень народ к нему ходил: кто лечиться, кто заговор снять, а кто и навести. Что про деревенских говорить – из города тоже нет-нет да приезжали. Степан однажды видел, как из дома Саввы выходит и садится в богатую повозку дама в нарядном платье, в шляпе и перчатках. Лица было не разглядеть под густой вуалью, но Степан подумал, что она, должно быть, красавица писаная. Хотя, конечно, до Анюты ей в любом случае далеко.
Мать Степана умерла, производя его на свет. Отец, суровый человек, чьей улыбки никто никогда не видел, пережил жену на десять лет. Убила его, кстати, вовсе не река: напала как-то на деревню непонятная хворь. Смерть от нее была стремительная, неминучая: два дня горит человек в лихорадке, а на третий впадает в беспамятство и помирает.
В городе, возможно, и знали лекарство от этой болезни, но вот больницу, куда принимали бедняков на лечение, закрыли. Здание купил богатый купец по фамилии Петровский, и Степан слыхал от знающих людей, что счастья ему это приобретение не принесло. Место было дурное, поганое место, людям в таких селиться нечего. В итоге сын Петровского и многие слуги померли, сам он сгинул, а жена, говорят, помешалась и в окно кинулась.
Бабушка ушла еще раньше отца, так и остались Степан с дедом, так и живут. И будут, наверное, жить, пока не помрут. По правде сказать, Степану не хотелось состариться и помереть здесь, на берегу Быстрой, ничего за всю жизнь не видя, кроме лодки, сетей да рынка, куда они возили рыбу на продажу.
Быстрорецк казался ему огромным городом, величественным, почти сказочным, полным иных возможностей, и Степан порой думал, что мог бы найти себе применение. Выучиться грамоте, наняться в работники к кому-то, а потом открыть лавку или мастерскую. Степан умел вырезать из дерева, и получалось у него вроде бы неплохо.
Фигурки животных, трещотки, свистульки, шкатулки, туеса, деревянные ложки – он мог трудиться над ними часами, на сэкономленные деньги покупал краски и расписывал свои поделки. Ему казалось, дерево поет в его руках. Взглянув на неказистое полешко, взяв его в ладони, Степан прислушивался, присматривался и видел, во что оно может превратиться, что прячет внутри себя: игрушку для малыша или набор расписных ложек.
Анюта старалась подбодрить Степана; дед считал его занятия глупостью, баловством. Однажды колдун Савва, увидев Степановы художества, скупо похвалил мальчика, которому было тогда всего двенадцать:
– Большой мастер из тебя может вырасти. Если ума и терпения хватит.
Дед хмыкнул, а Степану эти слова в душу запали. Он стал верить, а вера, как известно, питает жизненные силы и устремления.
Пару раз Степану удавалось уговорить деда взять на рынок свои, как тот говорил, «игрульки», но покупатели шли к старому Осипу за рыбой, на безделушки внимания не обращали, и дед перестал их брать, сердился, когда Степан об этом заговаривал.
Гроза все не унималась.
– Ох, грехи наши тяжкие, – вздохнул дед. – Степка! Слышь? Лодка-то как там?
– Хорошо все, – отозвался тот. – Ничего ей не сделается.
Дед хотел ответить что-то, но тут раздался громовой раскат такой силы, что дом, кажется, вздрогнул и застонал, как живое существо.
Спустя секунду Степану стало ясно, что стон не прекратился и после того, как гром отгремел. И не старое дерево, не балки и стены скрипели. Странный звук слышался сквозь шум дождя, и Степан не мог понять, кто его производит. Ему показалось, что это протяжный, полный не то муки и безнадежности, не то скрытой злобы человеческий голос.
