«А ведь я не говорил про шаги! Значит, дедушка точно не спал, лежал, прислушиваясь! Но почему не откликнулся, когда я звал?»
– Ложись.
Степан вернулся в постель.
– Как ты думаешь… – начал он, но дед перебил.
– Спи знай! Ночь – она для сна. – А после прибавил и вовсе странное: – Нету снаружи никого и ничего, на что христианам смотреть следует.
Больше они не перекинулись ни словом. Степан вскоре заснул, а утром они с дедом к той теме не возвращались. Юноша убедил себя, что ничего особенного не случилось, даже смог поверить в это: при свете дня ночные кошмары отступают, тают.
Но сейчас, посреди леса, на знакомой дороге, которая вдруг стала казаться ему неведомой, полной опасностей, как и двор собственного дома минувшей ночью, Степан почувствовал, как холодеет под ложечкой.
Выстроившиеся вдоль обочины деревья превратились в зловещие фигуры, за спинами которых таилась тьма. Солнце померкло, не в силах пробиться сквозь густую листву, и Степану чудилось, что кто-то смотрит на него из глубины леса, сверлит взглядом, вынуждая то и дело озираться по сторонам.
Ночное видение повторилось: одно из деревьев пошевелилось, сделало шаг и…
И оказалось Саввой, деревенским колдуном, который стоял у дороги, поджидая Степанову повозку. Морок развеялся, все кругом снова стало привычным и нормальным, да и было ли иным?
Может, Савва был очень сильным колдуном, способным напустить порчу, заставить видеть то, чего нет? Напугал Степана, заморочил почем зря.
Изо всех сил стараясь казаться спокойным, Степан поздоровался с Саввой и получил в ответ легкий кивок.
– Дед-то как? Хворает, поди?
– Худо ему, давит в груди, – не стал скрывать Степан. – Ноги пухнут.
– Сбор мой от сердца пьет?
– Пьет.
– Так хоть немного полегче будет. Но ты особо не надейся, вылечить его мне не под силу. Да и никому другому… Сколько уж лет он землю топчет, пора и честь знать. Сердце у старика мягкое, дряблое, как гнилое яблоко, которое черви грызут. Не протянет долго, – жестко сказал Савва, и Степан хотел было возразить, возмутиться: зачем живого человека хоронить?
Но колдун задал новый вопрос:
– В городе был, значит. И как там? Ничего не слыхать?
«О чем это он?» – подумал Степан и собрался ответить, что все вроде бы как обычно, но вспомнил, что это не так.
Рынок – это ведь не просто место, где покупают и продают. Там четче всего слышен пульс города; люди обмениваются слухами и сплетнями, обсуждают, что происходит, узнают новости, о которых не прочесть в «Городском вестнике».
Напитавшись ими, наслушавшись их, кухарки и служанки, кучера и подмастерья, благочестивые жены и отцы семейств приносят эти вести в дома; как круги на воде, расплываются они по улицам и закоулкам, добираются до каждого жителя, и к вечеру даже те, кто не бывали на рыночной площади, знают, что тревожит умы горожан.
Сегодня все только и говорили о пропаже. Рынок гудел: молодой барин (сын крупного чиновника по почтовому ведомству) и его юная жена отправились на прогулку (кто-то утверждал, что они гостили у одного из местных помещиков и возвращались в город) и не вернулись домой.
Сгинули в лесах под Быстрорецком, никто не знал, где их искать.
Одни считали, что все случилось в ту ужасную грозовую ночь: молния, небось, попала в коляску, сожгла несчастных дотла. Другие спорили: молодожены пропали раньше, до грозы, скорее всего, стали жертвами грабителей.
Обо всем этом Степан и рассказал Савве. А тот, кажется, и не удивился, как будто заранее знал, что в Быстрорецке случилась беда. Хотя, быть может, и знал: недаром же колдовством промышляет.
– Вот, значит, как. Не нашли их. Что ж, хорошо.
«Чего же тут хорошего?» – вознамерился спросить Степан, но смолчал.
– Ты зайди-ка ко мне. От воды в ногах дам старику твоему травку одну, полегчает, – вдруг безо всякого перехода сказал Савва, а после пошел в сторону деревни, давая понять, что разговор окончен.
Глава третья
В юности у Никодима было прозвище Бык. Он не показывал виду, но втайне им гордился. Бык – животное мощное, с таким шутки плохи. Нрава Никодим был буйного: нетерпимый, горячий, то и дело встревал он в драки, а чаще сам же их и развязывал. Чуть что не по нему, глаза наливались кровью, кулаки сжимались, только что пар из ноздрей не валил – и Никодим бросался в атаку.
Однажды Быка поколотили на ярмарке едва не до смерти. Лушка, жена его, думала, что скоро овдовеет, но Никодим выкарабкался. Лукерья надеялась, что муж успокоится, поутихнет, и в каком-то смысле так и было: на людях Никодим не дрался, задирать других перестал. А вот ее, Лушку, колотил пуще прежнего, словно вымещая на ней злость и обиду на весь свет.
Особенно лютовал, когда пил, а делал он это не раз в неделю и не два. В голове у него в такие минуты повисал багровый плотный туман, и Лушка виделась в этом тумане врагом, средоточием всех бед. Никодим бил ее вдумчиво, с расстановкой, не зная жалости, так что Лушка постоянно ходила в синяках.
В деревне Никодима не особенно любили, но и за Лушку не заступались: муж может жене урок преподать, кто его осудит? Зачем в чужие семейные дела соваться? Лушка и сама это понимала, не жаловалась, только в особо тяжкие минуты просила, чтоб уж не до смерти.
Прощения за свои зверства Никодим не просил. Но однажды избил Лушку, когда она была на сносях. Ребенка выкинула прямо там, на полу, куда швырнул ее муж: младенец вытек из чрева вместе с кровью.
Колдун Савва, которого Никодим позвал, испугавшись того, что натворил, сказал, детей у Лушки больше не будет. Их и не было, и за это, точно позабыв, кто тому виной, Никодим (не успела она оправиться) охаживал жену тоже.
Пару лет назад Никодим слег: одолела какая-то нутряная хворь, и тот же Савва сказал, что пить горькую ему нельзя, если хочет еще пожить. Лушка, которая преданно выхаживала мужа, втихую порадовалась этому: авось угомонится, по трезвости-то Никодим редко на нее руку поднимал.
Так и вышло. Пьяным Быка с той поры не видели, синяки наконец-то сошли с Лушкиного лица, жену Никодим стал колотить реже и без прежнего усердия.
Лушка, хоть и попривыкла немного к относительно спокойной жизни, все равно была настороже и ждала замаха, даже ходила, слегка пригнувшись, втянув голову в плечи. И не зря.
С Никодимом творилось непонятное. Нехорошее. Началось все примерно месяц назад, когда он раз за разом возвращался с реки мрачнее тучи: улов был совсем скудный. Такое бывало и раньше. Когда живешь ловлей, нельзя быть полностью уверенным, что рыбы или дичи всегда будет в достатке. Но все всегда налаживалось, нужно было только пережить непростые времена.
Другие рыбаки тоже боялись: голод и нищета – что может быть страшнее? Но Никодим с каждым днем становился все более раздражительным, и Лушка боялась, как бы он не взялся за старое.
