Степану показалось, что червеобразные губы искривились в ухмылке.
«Она убьет всех нас», – подумал Степан, но в тот же миг его охватила решимость защитить тех, кого он любит, пусть и ценой своей жизни.
Быстро оглянувшись, он увидел, что дед, Анюта и Марфа стоят в двух шагах, так и не спрятавшись. Он подскочил к ним и, не тратя больше времени на разговоры, стал отталкивать их в комнату, не слушая возражений.
Убедившись, что они внутри, захлопнул дверь и повернулся к Петру. Тот отступал, сжимая в руках ружье, больше не делая попытки спастись, перезарядить оружие, выстрелить снова.
Губы его шевелились, точно он творил молитву, а лицо было неживым, сонным. Дедово ружье лежало на лавке позади страшной твари, что напирала на Петра, подходя к нему все ближе, и Степан, мигом оценив свое положение, понял, что не сможет проскочить мимо существа и схватить его.
Поэтому он, не успев особо задуматься, вырвал ружье из рук Петра – тот цеплялся за него, будто желая отгородиться им от беды – и направил на лобасту (или кем была эта тварь). Потом вспомнил, что пуля не способна убить то, что уже мертво, и, пользуясь ружьем как палкой, размахнулся и ударил.
Вернее, попытался ударить, но у него ничего не вышло. В следующий миг Степана отбросило к стене. Он перелетел через комнату и врезался в нее спиной. Сущность отшвырнула Степана легко, будто он был букашкой или малым зверьком, не имеющим веса, надоедливым, но совершенно не опасным.
Ударившись спиной и затылком, Степан почувствовал, как голова взорвалась болью.
«Вот и смерть пришла», – промелькнуло в меркнущем сознании.
Перед тем, как погрузиться в прохладное, будто речные волны, забытье, Степан успел увидеть, как распахнулась входная дверь. Ни дубовые доски, из которых она была сделана, ни тяжелый засов не остановили того, кто появился на пороге и шагнул в комнату.
Петр, возле которого очутились теперь уже два порождения ада, закричал тонким, бабьим голосом и закрыл лицо руками.
Но эта жалкая попытка спастись не могла помочь ему.
Глава восьмая
На лицо Степану упала теплая капля, и в сознании сверкнула мысль: лобаста! Склонилась над ним, тянет мокрые сморщенные белые руки, хочет ухватить!
Он с воплем открыл глаза, уже почти видя омерзительную нежить подле себя, но тут понял: никакое это не речное чудище. На полу, положив Степанову голову к себе на колени, сидела Анюта. А капля упала – это слеза, потому что Анюта плакала.
– Что? – только и спросил Степан. Хотел встать, но голова закружилась так сильно, что он повалился обратно, перед глазами засверкали разноцветные всполохи.
– Очнулся, слава тебе боженька! – всхлипнула Анюта и поцеловала Степана в лоб.
Как ни была трагична и ужасна окружающая обстановка, этот поцелуй всю душу Степану перевернул, словно огнем опалил. Однако уже в следующую минуту ему стало не до нахлынувших чувств, потому что Анюта зарыдала в голос.
– Ой, горе! – причитала она. – Как же это!
Степан сделал новую, на сей раз более осторожную попытку приподняться. Головокружение оказалось не таким сильным, он смог сесть и осмотреться. Степан лежал у стены – там, куда лобаста и швырнула его, как тряпичную куклу. Дверь была нараспашку, окно зияло провалом, в проем лился сизый рассвет. Солнце уже всходило, ночь миновала.
Жутких тварей не было, как не было и Петра.
На полу возле двери, вытянув ноги, сидела Марфа и смотрела перед собой бессмысленным блуждающим взглядом.
– Петр, – хрипло проговорил Степан, – куда он делся?
– А забрали его, – неожиданно отозвалась Марфа и засмеялась.
От этого хохота – безумного, каркающего, в котором радости было не больше, чем воды в сухой деревяшке, у Степана мороз пошел по коже.
– Забрали? – Он поглядел на Анюту.
Та прикусила губу, чтобы снова не расплакаться, и ничего не ответила.
– Нету больше Петюнюшки. Идолища его на речное дно утащили. С ними он теперь.
Марфа перестала смеяться и, не произнеся больше ни слова, снова уставилась невидящим взором в стену за спиной Степана.
Степан кое-как поднялся на ноги.
– Подошли, обступили с двух сторон, схватили, – глухо проговорила Анюта. – Он кричал, рвался, да куда там. Уволокли прочь.
– Так, может, Петр еще жив? – встрепенулся Степан. – Надо бы пойти…
– Не надо, – снова безжизненно отозвалась Марфа. – Шея у него хрустнула, как у куренка. Он уже мертвый был, когда его за порог тащили.
Пытаясь переварить, уместить в голове все, что услышал, Степан осознал, что нигде не видит деда, и сразу понял, что случилось.
Не зная ничего, все равно понял. Не разумом – сердцем. А поняв, не захотел ничего знать наверняка, не желал спрашивать. Ведь пока он не задал вопроса, пока не получил на него однозначного ответа, дед все еще оставался среди живых. От окончательности и бесповоротности потери, от бездны, в которую он скоро провалится, отделяли Степана всего несколько слов – и когда Анюта, запинаясь, произнесла их, он почти ненавидел ее. Любил, но при этом ненавидел. Не зря же в старину карали гонцов, которые приносили плохие вести.
– Дедушка как увидел, что она тебя об стену-то… Побежал к тебе, я и удержать не смогла. Только не добежал, побелел весь, захрипел, за грудь схватился…
Голос Анюты доносился как сквозь завесу дождя – издалека, невнятно. Степан слушал, а в ушах звучал другой голос.
«Ты особо не надейся… Сколько уж лет он землю топчет, пора и честь знать. Сердце у старика мягкое, дряблое, как гнилое яблоко, которые черви грызут. Не протянет долго», – говорил колдун Савва.
Словно пьяный, шагнул Степан к комнате, увидел распростертое на полу тело деда, повалился возле него на колени. Заплакал, прижимая к себе.
Люди говорят, нельзя мужчинам плакать, негоже, но дед по-другому учил. От телесной боли, конечно, не след реветь белугой, молча надо терпеть, а вот если болит душа, тогда ничего, можно. Если горе не вытечет, то загустеет, ляжет камнем поперек груди, не даст ни дышать, ни жить.
А жить было нужно. Кто, как не Степан, позаботится теперь об Анюте и ее матери? Антипа в живых точно нет – теперь уже никаких сомнений у Степана не оставалось. Он так и не знал, что это были за существа, разорившие деревню, погубившие в конечном счете и дедушку, но понимал: они приходили, чтобы убивать – и убивали.
Тут ему вспомнилось, как Петр говорил о Савве: наворожил, дескать, старый колдун, с нечистью речной знается, может напустить ее на человека.
Степан не был уверен, что Савва виновен во всем, ведь он лечил людей, даже и дедушку лечил, а наговорить на кого угодно можно: язык, как известно, без костей. Но если и мог кто-то знать, чем жители рыбацкой деревушки так прогневали Господа, что он навел на них этакую напасть, то только Савва. А коли знает, пусть скажет!
